Ницше больной паразит общества
Обновлено: 25.04.2024
. Можно ли считать Ницше антропологом? Ответ на этот вопрос зависит от того, что мы понимаем под антропологией. Например, М. Хайдеггер дискутировал с представителями философии ценности (аксиологии) и философской антропологии.
То, что человек является частью сущего, возможно, наиболее сложной и развитой,— это не вызывает особых споров. Биология считает человека вершиной лестницы живых существ. Правда, в отличие от религии и гуманитарных наук она не видит принципиальной разницы между животным и человеком. Также и физическая антропология методично ищет переходные звенья эволюции живого и тем самым пытается восстановить цепь развития природы от материи к сознанию. Представители гуманитарных наук тоже стали усматривать основание человеческого в нечеловеческом — природе, социуме, технологиях. Не удивительно, что возражения против философской антропологии высказывались как биологами, так и философами. В ХХ в. аргументы М. Хайдеггера и М. Фуко свидетельствуют о роли дисциплинарных приоритетов, которые затрагивают интересы специалистов в той или иной сфере знания.
По-видимому, вопрос о человеке надо ставить каким-то особенным образом.
Возможно, это был какой-то особенный гуманизм, не связанный с любовью к ближнему. Что не удовлетворяло Ницше, о каком человеке он, собственно, грезил? Был ли
Но упрекать Ницше в человеконенавистничестве было бы несправедливо. Он просто раньше других стал похожим на нас. Оставаясь наивным мечтателем, грезящим об идиллической дружбе и любви, Ницше был неспособен к близким взаимодействиям. Он не мог ни ужиться с женщиной и создать семью, ни обрести друга, который был бы готов отдать за него жизнь. Мечты о брате-близнеце остались для Ницше только мечтами. Каждый из нас выращен в отдельном инкубаторе, и отсутствие коммунальной жизни не позволяет нам найти человека, лицо, запах и вид которого не казался бы чужим. Бытие вместе с другими — это не просто совместное пребывание в школе и наличие общих идей. Брат-близнец, друг — это тот, с кем ты вместе вырос и делил свой хлеб.
Ницше никогда не ограничивался простым изучением человека как научного объекта и всегда пытался понять его место в мире. Хотя биология и философская антропология боролись между собой за право определения сущности человека, тем не менее обе эти дисциплины возвышали (по разным основаниям) людей на верхнюю ступеньку лестницы живых существ.
В современной философской антропологии человек понимается как еще не установившееся, незавершенное животное. В споре с представителями биологической антропологии М. Шелер указал на то, что именно незавершенность открывает возможность обретения человеком себя в культуре. Ницше считает, что неопределенность может стать причиной ужасного беспорядка, и поэтому часто говорит о человеке как о несчастье и болезни. Человек — это не только неполноценное, незавершенное природой, но к тому же и больное животное. Однако эта болезнь становится носителем позитивной ценности. Например, болезненное величие вполне может быть продуктивным. Понимая человека как культурное существо, Ницше отмечал, что его развитие основано на заблуждениях. Они необходимы, чтобы обмануть и победить дикого зверя, живущего внутри нас. Больше всего Ницше беспокоит превращение человека в стадное животное.
Необходимо всерьез учесть те органические изменения человечества, которые обычно проходят по ведомству медицины. Современное понимание болезни дает возможность пересмотреть сложившееся разделение труда. Медицина уже не считает болезнь следствием только патогенных процессов на уровне органов. Современный человек болеет не так, как древний, страдавший в основном от ран. Наши болезни — следствие дурного образа жизни, а последний — продукт способа мыслить. Следовательно, подлинная критика нашей культуры написана языком тела. Мысль идет своей дорогой и все дальше уходит от жизни или, точнее, порождает свою действительность. Но рас- плата наступает, когда не ждали. За мысль приходится рассчитываться усыханием плоти. Только болезнь и смерть заставляют одуматься. Поэтому как болезнь, так и некоторую моральную неустойчивость Ницше оценивает положительно. Инновации происходят первоначально как аномалии; новое творится не красивыми гениями, а болезненными безумцами. Сила общества — в порядке, который требует сильного характера, надежности, честности, логичности и последовательности. На воспитание такого характера государство тратит значительные средства. Но в результате люди, замечает Ницше, глупеют, они не видят новых возможностей и застывают в безжизненной стагнации. Он указывает на то, что человек с одним глазом лучше развивает свою способность видеть, чем человек с двумя глазами.
люди, способные принять судьбу, и осуществить волю к власти.
2, Веселая наука.
… теперь уже знаешь,
куда больное тело и его нужда бессознательно теснит,
вгоняет, завлекает дух - к солнцу, покою, кротости,
терпению, лекарству, усладе любого рода. …
… Бессознательное облегчение физиологических потребностей
в мантию объективного, идеального, чисто духовного
ужасает своими далеко идущими тенденциями, -
и довольно часто я спрашивал себя,
не была ли до сих пор философия, по большому счету,
лишь толкованием тела и превратным пониманием тела.
За высочайшими суждениями ценности,
которыми доныне была ведома история мысли,
таятся недоразумения телесного сложения,
как со стороны отдельных лиц,
так и со стороны сословий и целых рас.
Позволительно рассматривать
все эти отважные сумасбродства метафизики,
в особенности ее ответы на вопрос о ценности бытия,
как симптомы определенных телесных состояний,
и ежели подобные мироутверждения или мироотрицания,
в научном смысле, все до одного не содержат
и крупицы смысла, то они все же дают историку и психологу
тем более ценные указания в качестве симптомов,
как уже сказано, тела, его удачливости и неудачливости,
его избытка, мощности, самообладания в объеме истории или,
напротив, его заторможенности, усталости, истощенности,
предчувствия конца, его воли к концу.
Я все еще жду, что когда-нибудь появится философский врач
в исключительном смысле слова -
способный проследить проблему общего здоровья народа,
эпохи, расы, человечества, - врач,
обладающий мужеством обострить до крайности
мое подозрение и рискнуть на следующее положение:
во всяком философствовании дело шло доныне
вовсе не об "истине", а о чем-то другом, скажем о здоровье,
будущности, росте, силе, жизни.
3, Веселая наука.
… Мы, философы,
не вольны проводить черту между душой и телом,
как это делает народ,
еще менее вольны мы проводить черту между душой и духом. …
39, Веселая наука.
Изменившийся вкус.
Изменение общего вкуса важнее, чем изменение мнений;
мнения со всеми их доказательствами,
возражениями и всем интеллектуальным маскарадом
суть лишь симптомы изменившегося вкуса,
а вовсе не его причины,
за которые их все еще так часто принимают.
Чем изменяется общий вкус?
Тем, что отдельные могущественные, влиятельные люди
без чувства стыда произносят и тиранически навязывают
свое hoc est ridiculum, hoc est absurdum, стало быть,
суждение своего вкуса и отвращения:
тем самым они оказывают давление,
из которого постепенно образуется поначалу привычка
все более многих, а в конечном счете потребность всех.
А то, что сами эти отдельные личности
ощущают и "вкушают" иначе,
это коренится по обыкновению в специфике их образа жизни,
питания, пищеварения, возможно, в излишке или недостатке
неорганических солей в их крови и мозгу, короче, в физике;
они, впрочем, обладают мужеством
сознаваться в своей физике и вслушиваться
в тончайшие тона ее требований:
их эстетические и моральные суждения
и суть такие "тончайшие тона" физики.
120, Веселая наука.
Здоровье души.
Излюбленную медицинскую формулу морали
(восходящую к Аристону Хиосскому):
"Добродетель - здоровье души" - пришлось бы,
в целях годности, переиначить,
по крайней мере, следующим образом:
"Твоя добродетель - здоровье твоей души",
Ибо здоровья в себе не существует,
и все попытки определить такого рода предмет
кончаются плачевной неудачей.
Чтобы установить,
что собственно означает здоровье для твоего тела,
надо свести вопрос к твоей цели, твоему кругозору,
твоим силам, твоим склонностям, твоим заблуждениям
и в особенности к идеалам и химерам твоей души.
Посему существуют неисчислимые здоровья тела,
и чем более снова позволяют
единичному и уникальному поднимать голову,
чем больше отучиваются от догмы о "равенстве людей",
тем скорее должно исчезнуть у наших медиков
понятие нормального здоровья, вместе с нормальной диетой
и нормальным протеканием заболевания.
Тогда лишь было бы своевременным
поразмыслить о здоровье и болезни души
и перевести в ее здоровье
своеобразную добродетель каждого человека:
конечно, здоровье одного могло бы выглядеть здесь так,
как противоположность здоровья у другого.
Наконец, открытым остается еще и большой вопрос,
в состоянии ли мы обойтись без заболевания,
даже в том, что касается развития нашей добродетели,
и не нуждается ли больная душа, ничуть не менее здоровой,
в нашей жажде познания и самопознания:
короче, не есть ли исключительная воля к здоровью
предрассудок, трусость и, пожалуй,
некое подобие утонченнейшего варварства и отсталости.
382, Веселая наука.
Великое здоровье.
Мы, новые, безымянные, труднодоступные,
мы, недоноски еще не проявленного будущего, -
нам для новой цели потребно и новое средство,
именно, новое здоровье, более крепкое, более умудренное,
более цепкое, более отважное, более веселое,
чем все бывшие до сих пор здоровья.
Тот, чья душа жаждет пережить во всем объеме
прежние ценности и устремления
и обогнуть все берега этого идеального "средиземноморья"
кто ищет из приключений сокровеннейшего опыта узнать,
каково на душе у завоевателя и первопроходца идеала,
равным образом у художника, у святого, у законодателя,
у мудреца, у ученого, у благочестивого, у предсказателя,
у пустынножителя старого стиля, -
тот прежде всего нуждается для этого в великом здоровье -
в таком, которое не только имеют,
но и постоянно приобретают и должны приобретать,
ибо им вечно поступаются, должны поступаться.
И вот Же, после того как мы так долго были в пути,
мы, аргонавты идеала, более храбрые, должно быть,
чем этого требует благоразумие,
подвергшиеся стольким кораблекрушениям и напастям,
но, как сказано, более здоровые, чем хотели бы нам позволить,
опасно здоровые, все вновь и вновь здоровые, -
нам начинает казаться, будто мы, в вознаграждение за это,
видим какую-то еще не открытую страну,
границ которой никто еще не обозрел,
некое по ту сторону всех прежних земель и уголков идеала,
мир до того богатый прекрасным, чуждым, сомнительным,
страшным и божественным,
что наше любопытство, как и наша жажда обладания,
выходит из себя - ах!
и мы уже ничем не можем насытиться!
Как смогли бы мы, после таких перспектив
и с таким ненасытным голодом на совесть и весть,
довольствоваться еще современным человеком?
Довольно скверно; но и невозможно,
чтобы мы только с деланной серьезностью взирали и, пожалуй,
даже вовсе не взирали на его почтеннейшие цели и надежды.
Нам преподносится другой идеал, причудливый,
соблазнительный, рискованный идеал,
к которому мы никого не хотели бы склонить;
ибо ни за кем не признаем столь легкого права на него:
идеал духа, который наивно, стал быть,
сам того не желая и из бьющего через край
избытка полноты и мощи играет со всем,
что до сих пор называлось священным, добрым,
неприкосновенным, божественным;
для которого то наивысшее, в чем народ по справедливости
обладает своим ценностным мерилом,
означало бы уже опасность, упадок,
унижение или, по меньшей мере, отдых, слепоту,
временное самозабвение;
идеал человечески-сверхчеловеческого
благополучия и благоволения,
который довольно часто выглядит нечеловеческим,
скажем, когда он рядом со всей бывшей на земле серьезностью,
рядом со всякого рода торжественностью в жесте,
слове, звучании, взгляде, морали и задаче
изображает как бы их живейшую непроизвольную пародию, -
и со всем тем, несмотря на все то, быть может,
только теперь и появляется впервые великая серьезность,
впервые ставится вопросительный знак,
поворачивается судьба души, сдвигается стрелка,
начинается трагедия.
19, По ту сторону добра и зла.
… Таким образом,
хотящий присоединяет к чувству удовольствия повелевающего
еще чувства удовольствия исполняющих,
успешно действующих орудий,
служебных "под-воль" или под-душ, -
ведь наше тело есть только общественный строй многих душ. …
Здоровою частью своей души Ницше интуитивно чуял ту основную истину,которою живо всё живое,-истину о глубокой,неисчерпаемой самоценности жизни,не нуждающейся ни в каком "оправдании".Но чтобы человек познал эту истину,нужны известные предусловия,нужна почва,которая питала её.Это подсказала Ницше больная,упадочная часть его души,слишком ясно и болезненно чувствовавшая отсутствие этой почвы.Значит:
"Истина не есть нечто ,что существует,и что надо найти и открыть,но нечто,что надо создать".
Тело,великий разум нашего тела,творящий наше "Я",оно- источник живой жизни.Нужно пересоздать его,и тогда САМА СОБОЮ ПРИДЁТ ИСТИНА жизни,которую тщетно и беспомощно раскрывает наш ум."Тут надо именно не ошибиться насчёт методики,-говорит Ницше.- Голая дисциплина чувств и мыслей - почти ноль;надо прежде всего убедить тело. Для жребия народа и человечества является решающим обстоятельством,чтобы культура начиналась с "надлежащего места"- не с души (что составляло роковое суеверие жрецов и полужрецов): надлежащее место есть тело,жест,диета,физиология,остальное вытекает отсюда. Греки остались поэтому" первым культурным событием истории"- они знали,они делали то,что было необходимо; христианство,презирающее тело,было до сих пор величайшим несчастием человечества".
( Вересаев - "Аполлон и Дионис" 1915г.)
"В самой нашей глупости и презрении вы,презиратели тела,служите вашему "Сам".Я говорю вам: ваше "Сам" хочет умереть и отвращается от жизни.
Погибнуть хочет ваше "Сам",и поэтому стали вы презирателями тела! Ибо вы больше не способны творить выше себя.
Поэтому-то полны вы гнева на жизнь и на землю.Несознанная зависть - в косом взгляде вашего презрения.
Я не пойду вашею дорогою,вы,презиратели тела!".
Ницше твердит и не устаёт повторять: "Вера в тело фундаментальнее веры в душу", "на первом месте нужно ставить вопрос о здоровье тела,а не здоровье души", "исходная точька: тело и физиология".
( Вересаев - "Аполлон и Дионис".)
Фридрих Ницше (1844—1900) считал себя учеником А. Шопенгауэра и разделял его иррационалистический взгляд на мир. Мир — это вечное становление, вечный поток, в котором все возвращается. Человек не должен бояться смерти, потому что мир повторяется во времени с незначительными вариациями. Мир — это наша жизнь. Другого мира нет. В мире действует слепая воля, но эта воля к жизни на человеческом уровне выглядит как “воля к власти”. Проявлением “воля к власти” надо считать тягу к самоутверждению в формах искусства, морали, религии и науки. “Воля к власти” — движущая сила человеческой культуры. Человек воплощает в себе “волю к власти”. Он выделяется из мира животных, создавая мораль, религию, стремясь к истине, но в этом и кроется величайшая ошибка. Истны нет. Познание всегда не более чем истолкование фактов. Факты можно толковать как вздумается. Человек “истолковывает” мир, в котором он живет, создавая свой “маленький мир”. Это мир иллюзий, мир, где проявляется воля человека к власти.
В своих работах Ницше дает оригинальное понимание человеческой морали. Мораль предельно относительна. Истин морали нет.
На свете нет моральных явлений, есть только моральное истолкование явлений
Но у моральных действий, поступков есть критерий. Критерий действия или практической морали” - степень приближения человека к власти. Никакой “морали для всех” не существует. То, что морально (справедливо, хорошо, полезно) для одних, не морально для других. Раньше, до Сократа, мораль отражала интересы сильных, умных, богатых, благородных людей. Сократ был “первым декадентом” в философии. Человеком, который пытался найти “общую” мораль — правила нравственности, которых должны придерживаться все без исключения. Но главным искажением морали стало христианское учение, которое восторжествовало в европейской культуре. Христианская мораль стала “. суммой условия сохранения бедных, полуудачных и полностью неудачных видов человека”, — писал Фр. Ницше. Христианская мораль перевернула истинные идеалы людей в целях сохранения стадного большинства, убого и физически, и умственно. Она провозгласила добро, смирение, нищету духа, аскетизм тела. Эта стадная мораль даже не может быть критически осмыслена, т. к она провозглашена Богом, а догматы — не обсуждаются, но исполняются.
Теория сверхчеловека
Книга “Человеческое, слишком человеческое” с подзаголовком “Книга для свободных умов” стала важным шагом на пути создания теориисверхчеловека. Ницше критиковал то, что он назвалслишком человеческимв человеке — тягу к привычному, к четким границам дозволенного, к догмам, боязнь самостоятельного мышления и ответственности. Леность ума, притупленность чувств, боязнь волевого решения — все это, считал Ницше, принижает человека, делает его несвободным — “как все”. Человеку, для того, чтобы быть человеком в высшем смысле этого слова, необходимо внутреннее духовное усилие, усилие ума и воли. В противном случае он становится частью “человеческого стада”, “массы”, опускается на уровень животного. Такие понятия, как честь, совесть, свобода, нравственность, не возникают сами по себе, для этого требуется усилие конкретного человека.
Эта тема нашла свое продолжение и в созданной в 1883—1884 гг. самой знаменитой книге Ницше “Так говорил Заратустра”. Поначалу, правда, эту книгу, написанную почти поэтическим языком, полную метафор, аллегорий, афоризмов и пародийных намеков на Библию, Шекспира, Лютера, Гомера, Гёте и Вагнера, почти никто не понял и не принял всерьез. Первый тираж ее составил всего 40 экземпляров. Но именно в ней Ницше наконец сформулировал понятие сверхчеловека: “Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?” Сверхчеловек есть человек, преодолевший в себе, через духовное усилие, “слишком человеческое”.
В аллегорической форме Ницше описывает три стадии духовного превращения человека в сверхчеловека. Первая стадия — верблюд: “Все самое трудное берет на себя выносливый дух, подобно навьюченному верблюду, который спешит в пустыню”. Затем совершается второе превращение — во льва, который вступает в борьбу с “драконом”, имя которому — “Ты должен”: “Завоевать себе свободу и священное "нет" даже перед долгом — для этого, братья мои, нужно стать львом”. И, наконец, третья стадия — ребенок:
“Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения”. Философ критикует в этой книге и представление об устоявшейся добродетели — она нужна лишь для того, чтобы погрузить человека в сон, в “слишком человеческое”.
Ту же функцию исполнили, по мнению Ницше, церковные догмы и правила. Человеческая религия попыталась определить, что естьБог, что естьДобро и тем самым человек. “убил Бога”. “Бог мертв” — это не лозунг, а диагноз, поставленный Ницше человеческой культуре, религии и науке. Ницше считал, что центр духовной деятельности перемещается в человека. Раньше люди выносили его вовне, часто — в другие миры, поэтому актуальна была мечта “о другом мире”, но, писал Ницше: “другой мир вполне сокрыт от человека. и недрабытия не говорят к человеку иначе как в лице человека”. Иначе говоря, человек может соприкасаться с бытием через свою земную жизнь “здесь и сейчас”.
Ницше фактически первым предостерегал от опасности наступавшеймассовой культуры массового общества, в котором люди как пустые болванки будут наполненыидеологическими нормами и официозной моралью. Таково, к сожалению, свойство “слишком человеческого”. “Массовый человек” пуст — он наполняется извне определенной идеологией, которая одно называет“добром”, а другое —“злом”. Только заглянув “по ту сторону” таких вот “добра и зла”, заглянув в ту. духовную область, в которой пребывают истинные законыбытия мира, человек перестает быть пустым. В нем появляется его знание, на котором он может основывать свой выбор и свои действия, — человек становится свободным.
Иерархическая модель общественной жизни, представленная в творчестве Ницше свидетельствует об его приверженности принципу логоцентризма, что, в свою очередь, говорит о классических чертах его философско-политического дискурса.
Сверхчеловек как наиболее сильный человеческий вид, по Ницше, противостоит массе рабов и посредственных людей. Посредственности, объединенные идейно и политически, представляют собой огромную силу. Их мировоззренческими основаниями являются христианство, официальная мораль, социализм, либерализм среднего класса.
Все три инстинкта морали связаны, по Ницше, с ненавистью средних людей к исключениям, с поворотом в сторону борьбы против эгоизма, против властолюбия, против привилегий, против независимых философов типа Блеза Паскаля (Ницше подчеркивает, что он совершенно не в состоянии простить христианской официальной морали гибель Паскаля).
Вся европейская демократия представляется Ницше как «прежде всего высвобождение леностей, усталостей, слабостей.
Будучи последовательным монистом и логоцентристом, Ницше, тем не менее, выходит за рамки классического рационализма, поскольку обрушивается с критикой на любые телеологические идеи и на проект Просвещения в целом.
В противовес просветительскому культу Разума Ницше утверждает приоритет естественных страстей и воли над рациональной рефлексией. Соотношение воли, чувств и разума является для Ницше методологическим основанием для оценки исторических эпох, культур, учений. Ницше выделяет три варианта или типа данного соотношения, которые обозначаются им, как аристократизм, феминизм, анимализм. В соответствии с названными типами даются следующие характеристики трем столетиям:
Восемнадцатый век – весь под властью женщины: мечтательный, остроумный, поверхностный, но умный, где дело касается желаний и сердца, libertin даже в самых духовных наслаждениях, подкапывающийся подо все авторитеты: опьяненный, веселый, ясный, гуманный, лживый перед самим собой, au fond – в значительной мере canaille, общительный…
«Естественнее стало наше положение in politicis: мы усматриваем проблемы мощи, некоторой quantum силы, относительно другого quantum`а. Мы не верим в право, которое не покоилось на силе отстоять себя, мы ощущаем все права как завоевания.
Политическая философия Ницше во многом оказалась пророческой в отношении дальнейшего распространения в политике идей правового нигилизма и опоры на силовые методы политической борьбы. Его концепция естественного человека с сильной волей, способного выступить против моральных устоев буржуазного мира, против религиозного догматизма, готового к пересмотру всех ценностей, господствующих в мире обывателя, оказались близкими новым политическим идеологиям и практикам начала ХХ века, в числе которых фашизм и большевизм.
и его предвестники в течение последнего года. Все это соответствует вопросу об отношении больного к своей болезни, которое играет такую важную роль во всяком лечении, и вопросу о понимании больным своей болезни, характер которого является для психиатра отличительным признаком того или иного душевного заболевания. Это всегда вопрос о том, как сам больной относится к точке зрения медицины, которую он как человек, находясь в данном положении, вынужден принять, или которую в силу природы самой болезни отторгает. Применительно к Ницше мы задаем эти вопросы по каждому из трех названных аспектов.
(1). То, как Ницше относится к своим заболеваниям, проявляющимся в виде телесных недугов (приступов, нарушений зрения, головных болейит. д.), поначалу соответствует духу эпохи: он консультируется у врачей, специалистов, авторитетов, полагая, что те назначают лечение только на основе рационального знания. Но поскольку некоторые врачи применяют терапию не только тогда, когда она рационально обоснована, а всегда, как будто осмысленное, т. е. целенаправленно действующее лечение возможно в любом, а не только в особом, исключительном случае, то Ницше прошел множество курсов лечения, каждый из которых не приносил результатов.
Однако достижением Ницше является не эта дань медицинским иллюзиям, которые в целом все-таки оставались для него случайными и несущественными, но то, что он вопреки всему избавился от постоянных советов, забот и опеки со стороны врачей. Это избавление есть часть того самолечения, которое даже при самых тяжелых болезненных состояниях предохраняло Ницше от того, чтобы в своем мышлении и поведении он ориентировался на болезнь как на содержание жизни.
Гибели от органического процесса он избежать не мог, но, пожалуй, надолго избежал всевозможных истерий, неврозов, страхов и хлопот.
. О психическом заболевании Ницше ничего не знал (едва ли он когда-нибудь имел возможность ознакомиться с тем, как больные параличом воспринимают свою болезнь) и не ожидал ее. В 1888 г., когда изменения жизнеощущения и предельное напряжение стали предвестниками вскоре охватившего его безумия, он сохра- нял неколебимую уверенность в своем здоровье. Ницше никогда не принимал в расчет возможность сойти с ума, но часто ждал скорой смерти, удара и т. п. Однажды он напишет Овербеку (4. 5. 85): «порой я начинаю подозревать, что ты, возможно, считаешь автора „Заратустры" спятившим.
Понятия болезни и здоровья предстают перед Ницше в странной двусмысленности: болезнь, поддерживаемая собственно здоровьем (здоровьем внутреннего мира, или эк- зистенции) и стоящая у него на службе, сама является признаком этого здоровья. Здоровье в медицинском смысле, свойственное бессубстанциальному существу, становится признаком собственно болезни.
Таким образом, у Ницше в его экзистенциальном толковании определяющей является идея здоровья, имеющая не биологические или медицинские основания, а ориентированная на ценность человека согласно его экзистенциальному рангу в целом. Только в этом смысле обретают содержание эти удивительные рассуждения, в которых Ницше как бы овладевает своей болезнью: он отдается ей, он останавливает ее, он ее преодолевает. Это можно проследить в деталях.
Кроме того, болезнь, как ее толкует Ницше, несет в себе ту экзистенциальную опасность, что может привнести в содержание мысли жизнь, т. е. запечатлеть в ней характер состояний, в которых мыслит больной человек. Вместо того чтобы выталкивать мысль поверх себя, болезнь как бы втягивает ее в себя. Поэтому Ницше ставит вопрос обо всем философствовании: не были ли эти идеи порождены именно болезнью?
Из этих принципов толкования видно, как Ницше понимает свою собственную болезнь: как симптом своего великого всепобеждающего здоровья.
Кроме того, чрезвычайное, чрезмерное присутствует в жизни Ницше почти во всем: слишком раннее приглашение на должность профессора, доходящее до гротеска отсутствие интереса к нему со стороны издателей, образ жизни fugitivus errans. В условиях полного одиночества в 1888 г. диалектика Ницше усилилась до безграничного отрицания, не противопоставив радикальному Нет ничего, кроме некоего неопределенного Да. Таким образом этот путь не получил продолжения.
Недолго тебе еще жаждать,
Обещаньями полнится воздух,
из неизвестных мне уст начинает меня обдувать —
Он говорит, обращаясь к себе: Не утрачивай мощи, отважное сердце! Не вопрошай: зачем?
Читайте также: