О туберкулезе три товарища
Обновлено: 25.04.2024
Ты вообще не знаешь, какой ты. Я редко встречала людей, которые бы так сильно заблуждались относительно себя, как ты.
Ах, дорогой мой, все, собственно, довольно легко – не надо только самим усложнять себе жизнь!
— Наш мир создавал сумасшедший, который, глядя на чудесное разнообразие жизни, не придумал ничего лучшего, как уничтожать её. — А потом создавать заново!
— А чем ты занималась? — Да, собственно, ничем. Просто так — жила для себя. — За это хвалю! Нет ничего прекраснее.
Что медленно — то прочно.
— Что ты мне сказала вчера об этом Бройере? То есть о его профессии? — Он архитектор. — Архитектор, — повторил я несколько огорченно. Мне было бы приятнее услышать, что он вообще ничто. — Ну и пусть себе архитектор, ничего тут нет особенного, верно. Пат? — Да, дорогой. — Ничего особенного, правда? — Совсем ничего, — убежденно сказала Пат, повернулась ко мне и рассмеялась. — Совсем ничего, абсолютно нечего. Мусор это — вот что! — И эта комнатка не так уж жалка, правда, Пат? Конечно, у других людей есть комнаты получше. — Она чудесна, твоя комната, — перебила меня Пат, — совершенно великолепная комната, дорогой мой, я действительно не знаю более прекрасной! — А я, Пат… у меня, конечно, есть недостатки, и я всего лишь шофер такси, но… — Ты мой самый любимый, ты воруешь булочки и хлещешь ром. Ты прелесть! Она бросилась мне на шею: — Ах, глупый ты мой, как хорошо жить! — Только вместе с тобой, Пат. Правда… только с тобой!
Я не хочу больше ни о чем узнавать. Теперь я хочу быть только счастливой.
В любви не бывает глупостей.
После войны он все время думал: какое это счастье — жить. И в сравнении с этим счастьем все казалось ему незначительным.
— Знаешь, как мне иногда бывало страшно? Как человеку, который сидит в театре на чужом месте и всё-таки не уходит с него. — Значит, ты была мужественна. Мужество не бывает без страха.
– Я хочу жить, а ты хочешь денег. – Чтобы жить!
– Мужчины с большими деньгами в большинстве случаев отвратительны, Робби. – Но деньги ведь не отвратительны? – Нет. Деньги нет. – Так я и думал. – А разве ты этого не находишь? – Нет, почему же? . – Они дают независимость, мой милый, а это еще больше.
. свежие розы в воскресенье, да ещё в этакую рань, несомненно пахнут воровством.
— Всегда кто-нибудь умирает первым. Так всегда бывает в жизни. Но нам еще до этого далеко. — Нужно, чтобы умирали только одинокие. Или когда ненавидят друг друга. Но не тогда, когда любят. — Если бы мы с тобой создавали этот мир, он выглядел бы лучше, не правда ли? — Жизнь так плохо устроена, что она не может на этом закончиться.
– Ты здесь не влюбилась? – Не очень. – Мне бы это было совершенно безразлично. – Замечательное признание. Уж это никак не должно быть тебе безразлично. – Да я не в таком смысле. Я даже не могу тебе толком объяснить, как я это понимаю. Не могу хотя бы потому, что я всё еще не знаю, что ты нашла во мне. – Пусть уж это будет моей заботой. – А ты это знаешь? – Не совсем. Иначе это не было бы любовью.
Ты подумай, ведь умереть я всё равно должна была бы. А теперь я благодарна, что у меня был ты. Ведь я могла быть и одинокой и несчастной. Тогда я умирала бы охотно. Теперь мне труднее. Но зато я полна любовью, как пчела медом, когда она вечером возвращается в улей.
Ведь нужно уметь и проигрывать. Иначе нельзя было бы жить.
Когда долго лежишь в постели вот так, как я, то поневоле думаешь о том о сём. И многое, на что я раньше не обращала внимания, теперь кажется мне странным. И знаешь, чего мне уж никак не понять? Того, что можно любить друг друга, как мы с тобой, и всё-таки один умирает.
— А ведь, собственно говоря, стыдно ходить по земле и почти ничего не знать о ней. Даже нескольких названий цветов. — Не расстраивайся — гораздо более позорно, что мы вообще не знаем, зачем околачиваемся на земле. И тут несколько лишних названий ничего не изменят.
Я слишком много думаю о тебе. Ты не знаешь, какая здесь жизнь. Сверкающая, прекрасная тюрьма. Стараюсь отвлечься как могу, вот и всё. Вспоминая твою комнату, я просто не знаю, что делать. Тогда я иду на вокзал и смотрю на поезда, прибывающие снизу, вхожу в вагоны или делаю вид, будто встречаю кого-то. Так мне кажется, что я ближе к тебе.
Я перечитывала книгу сотню раз. И однажды задумалась вот о чём: Пат долгое время не говорила Роберту о том, что больна. А туберкулёз в те времена практически не лечился. Она его могла запросто заразить. И он бы тоже умер. Вам не кажется что это эгоизм по меньшей мере, а? Я считаю что она обязана была ему рассказать. Робби имел право выбирать общаться с ней или нет, ведь на кону его жизнь и здоровье.
Высказывайте своё мнение по этому вопросу!
просто мне кажется она не хотела,чтобы он ее жалел и не хотела сделать ему больно.Ведь она знала,что он не откажется от нее даже узнав о ее болезни.
нет, я согласна с Марией.
она вполне могла и не знать, что может его заразить.
а право выбора ему было дано. когда он узнал. Он мог и не видиться больше с ней.
Когда с ней был приступ на море она истекая кровью сказала:не бойся. Роберт понял эти слова как не бойся заболеть. Еще врач Жафе сразу бы предупредил бы его о возможности заболеть.Вобщем у нее была не заразная стадия.
Дамы и господа, туберкулез - это социальная болезнь, а не чума. Пат получила ее в наследство от голода ПМВ, организм был ослаблен на стадии формирования.
Заразные и незаразные стадии - это бред. Просто формы туберкулеза очень разные, большинство не распространяется при контакте(как и СПИД, например), просто потому что вируса как такового нет. Для этого даже термин в то время специальный имелся - чахотка.
Здоровяку Робби вряд ли бы вообще что-то грозило.
Там проблема совсем не в "выборе", который она якобы "не предоставила". А вот про жалел - это точно.
Сильный роман, как и все остальные, котороые он написал. Жалко, что он не смог дописать свой последний роман "Земля обетованная". Он умер в 1970 году, так и не успев этого сделать.
просто Пат хотела жить. проживать свою жизнь каждый день. без скидок. мне кажется, она верила, что болезнь ушла. и даже, когда она уже чувствовала, что болезнь совсем рядом, она отгоняла эту мысль от себя. она боялась даже допустить эту мысль, произнеси ее вслух.
понравились мнения Марии Солодковой и Макса Шрурмера
при реакции Манту в организм вводится вирус тубика - здоровому организму это не грозит
а вообще в книге явно указывается,что у Пат была неконтактная версия
она ж сама сказала
Не стоит ничего усложнят. Они были радостны и счастливы. И Пат, не хотела оставаться одна, и быть ни кому ненужной.. Поэтому, трудно объяснить кто прав, а кто нет. Любовь не имеет никаких ограничений.
Я вынесла много из этой книги, но раз и навсегда уяснила для себя каким должен быть настоящий мужчина и какой должна быть женщина. я поняла, как выглядит любовь. без соплей, без навязчивости, без лишних слов, без ласковых кличек, без дорогих подарков и постоянного совместного времяпровождения. важны лишь поступки. я восхищаюсь теми отношениями, что были у Робби с Пат. я восхищаюсь Ремарком.
Роман, безусловно, замечательный. Это роман о трагедии пустой, бесцельной жизни потерянного поколения, в которой счастье невозможно. Началось все весьма печально, и закончилось горем. У героев было многое: дружба, любовь, работа, любимая машина, привносившая в жизнь простую радость. Но они все равно не были счастливы и в итоге всего лишились. Потерянное поколение страдает от слабости духа. Ведь все в их жизни могло быть иначе. Зато в полной мере понятно, почему нацисты пришли к власти в Германии. Так что в этом романе, как мне кажется, социальный вопрос выдвигается на первый план
Почему-то Ремарк во многом убивает своих главных героев. И Клэрфе и Лилиан(хотя в то время туберкулез не лечился). И Жоан Маду.. И Патрицию. По моему Их герои во многом похожи.
Меруерт, Читайте биографию Ремарка - найдете ответ. Кроме того, иногда я шучу спрашивая:" Вопрос: Как отличить произведения Ремарка от других?
Ответ: Если никто не умер - это не Ремарк."
Живут в Берлине конца 20-х годов прошлого века три легкомысленных 30-летних парня, три друга-пофигиста, прошедшие Первую мировую войну. После нее все для них – трын-трава. Иронизируют, напиваются, содержат авторемонтную мастерскую, ввязываются в сомнительные авантюры и прожигают жизнь. И встречают одним ясным апрельским днем такую же девушку-пофигистку Патрицию, неизлечимо больную туберкулезом. Один из друзей, пьяница и балагур Роберт, в нее влюбляется. Она отвечает ему взаимностью. Роберт водит Пат по берлинским ресторанчикам и кабачкам. Переживает из-за ее болезни. Друзья ему сочувствуют и помогают деньгами -- чтобы Пат могла подлечиться в санатории в Альпах. Но она все равно умирает на руках у Роберта.
Послание романа
О, как жестока жизнь -- если бы Пат не умерла, как прекрасно она жила бы с Робертом.
А на самом деле
Проще убить, чем бросить
Отвратительно бы жила, и Роберт не знал бы, как ему от Пат избавиться. Истинный романтик, Роберт зациклен только на своих чувствах. Он и влюбился-то в Пат именно потому, что почувствовал -- роман с нею будет временным: она смертельно больна и сроки ее пребывания в его жизни ограничены. Ему не надо заботиться о будущем и о браке с нею. И страдание у него тоже романтично-гламурное: туберкулез -- болезнь эстетичная и сводит свою жертву в могилу с любовью -- от нее только лихорадочный румянец на щеках появляется да глаза блестят. Героиня умирает вовремя, пока главному герою ее еще хочется. И герой не выглядит мерзавцем -- ему не пришлось бросать надоевшую женщину. Она сама умерла, независимо от него. Какое везение -- можно ее оплакать и жалеть себя, что является любимым занятием всех романтиков.
Ты хочешь поэтичной и романтичной любви? Забудь о планах на будущее. Не ищи в партнере мужа. Живи так, словно умрешь завтра. И тогда тебе слегка снесет крышу и ты сможешь увлечься мужчиной вроде Роберта, иронично-обаятельным, очаровательным, непостоянным и ненадежным. И погрузиться в чувства -- примерно на год. А потом тебе надо от этого мужчины уйти, чтобы не превратиться в кошмар его дней и ночей. Или жить с ним вне брака, не пытаться свить с ним гнездо, не удивляться, отчего он не добытчик и почему изменяет тебе с твоими подругами.
Роберт и его друзья Ленц и Кестер называют девушку сокращенно – Пат. Они с самого знакомства с ней отмечают ее красоту и величие. Патриция – довольно умная девушка с собственным мировоззрением.
Роберт часто думает, что такая девушка никогда не будет с ним. Даже хозяйка его дома говорит о том, что Патриции Хольман нужен состоятельный мужчина, а не бедный Роберт Локамп. Однако Пат важны чувства, она говорит о том, что богатые мужчины часто являются пустыми внутри. Девушка искренне влюбляется в Роберта и просит его держать ее как можно крепче.
Патриция – это такая же жертва войны, как и Роберт, Кестер и Ленц. В детстве она очень мало ела, на фоне чего у нее развилась болезнь.
Патриция скрывает от своего возлюбленного то, что она тяжело больна туберкулезом. Все раскрывается, как она отправляется с Робертом отдыхать на море. Там ей становится плохо: открывается кровотечение. И Локамп узнает, что болезнь прогрессирует. Девушка до сих пор любит Роберта, переживает за него и беспокоится. Поэтому просит его уехать и никогда больше не вспоминать о ней. Пат хочет, чтобы ее смерть не повлияла на жизнь человека, которого она так любит.
Болезнь помешала героине обрести то, к чему она стремилась всю жизнь: к обретению настоящей любящей семьи. Она говорит Роберту, что ей жаль, что у них нет детей. Однако она говорит и то, что это к лучшему: Роберт не будет вспоминать Пат после ее смерти.
Несмотря на тяжелую судьбу, Патриция радуется любому проявлению жизни. Она признается, что голод, который ей пришлось испытывать в одно время, а также болезнь, которая не выпускала ее из квартиры целый год, научили ее радоваться всему, что с ней происходит. Сложная и трудная жизнь не сломили характер Пат, она осталась жизнерадостным и отзывчивым человеком.
Патриция – по-настоящему сильная девушка. Она борется со своей болезнью, а также успокаивает Роберта. Она прекрасно понимает, что скоро ее жизнь закончится, и тяжелее всего для нее – проводить свои последние дни рядом с Робертом, который вскоре окажется один.
Болезнь не отходит, и Патриция Хольман умирает. Однако ей удалось сделать жизнь Роберта счастливой, несмотря на то что вместе они провели так мало времени. Патриция стала своеобразным светом в темной и бессмысленной жизни Роберта Локампа. Она освещает жизни всех вокруг. Не зря Кестер много раз помогает Роберту, желая отблагодарить Патрицию за то, что она появилась в жизни его друга.
— Никакого пожара, — ответил я. — Просто хочу уплатить за квартиру.
До срока оставалось еще три дня, и фрау Залевски чуть не упала от удивления.
— Здесь что-то не так, — заметила она подозрительно.
— Всё абсолютно так, — сказал я. — Можно мне сегодня вечером взять оба парчовых кресла из вашей гостиной?
Готовая к бою, она уперла руки в толстые бёдра:
— Вот так раз! Вам больше не нравится ваша комната?
— Нравится. Но ваши парчовые кресла еще больше. Я сообщил ей, что меня, возможно, навестит кузина и что поэтому мне хотелось бы обставить свою комнату поуютнее. Она так расхохоталась, что грудь ее заходила ходуном.
— Кузина, — повторила она презрительно. — И когда придет эта кузина?
— Еще неизвестно, придет ли она, — сказал я, — но если она придет, то, разумеется, рано… Рано вечером, к ужину. Между прочим, фрау Залевски, почему, собственно не должно быть на свете кузин?
— Бывают, конечно, — ответила она, — но для них не одалживают кресла.
— А я вот одалживаю, — сказал я твердо, — во мне очень развиты родственные чувства.
— Как бы не так! Все вы ветрогоны. Все как один, Можете взять парчовые кресла. В гостиную поставите пока красные плюшевые.
— Благодарю. Завтра принесу всё обратно. И ковер тоже. — Ковер? — Она повернулась. — Кто здесь сказал хоть слово о ковре?
— Я. И вы тоже. Вот только сейчас.
Она возмущенно смотрела на меня.
— Без него нельзя, — сказал я. — Ведь кресла стоят па нем.
— Господин Локамп! — величественно произнесла фрау Залевски. — Не заходите слишком далеко! Умеренность во всем, как говаривал покойный Залевски. Следовало бы и вам усвоить это.
Я знал, что покойный Залевски, несмотря на этот девиз, однажды напился так, что умер. Его жена часто сама рассказывала мне о его смерти. Но дело было не в этом. Она пользовалась своим мужем, как иные люди библией, — для цитирования. И чем дольше он лежал в гробу, тем чаще она вспоминала его изречения. Теперь он годился уже на все случаи, — как и библия.
Я прибирал свою комнату и украшал ее. Днем я созвонился с Патрицией Хольман. Она болела, и я не видел ее почти неделю. Мы условились встретиться в восемь часов; я предложил ей поужинать у меня, а потом пойти в кино.
Парчовые кресла и ковер казались мне роскошными, но освещение портило всё. Рядом со мной жили супруги Хассе. Я постучал к ним, чтобы попросить настольную лампу. Усталая фрау Хассе сидела у окна. Мужа еще не было. Опасаясь увольнения, он каждый день добровольно пересиживал час-другой на работе. Его жена чем-то напоминала больную птицу. Сквозь ее расплывшиеся стареющие черты всё еще проступало нежное лицо ребенка, разочарованного и печального.
Я изложил свою просьбу. Она оживилась и подала мне лампу.
— Да, — сказала она, вздыхая, — как подумаешь, что если бы в свое время…
Я знал эту историю. Речь шла о том, как сложилась бы ее судьба, не выйди она за Хассе. Ту же историю я знал и в изложении самого Хассе. Речь шла опять-таки о том, как бы сложилась его судьба, останься он холостяком. Вероятно, это была самая распространенная история в мире. И самая безнадежная. Я послушал ее с минутку, сказал несколько ничего не значащих фраз и направился к Эрне Бениг, чтобы взять у нее патефон.
Фрау Хассе говорила об Эрне лишь как об "особе, живущей рядом". Она презирала ее, потому что завидовала. Я же относился к ней довольно хорошо. Эрна не строила себе никаких иллюзий и знала, что надо держаться покрепче за жизнь, чтобы урвать хоть немного от так называемого счастья. Она знала также, что за него приходится платить двойной и тройной ценой. Счастье — самая неопределенная и дорогостоящая вещь на свете.
Эрна опустилась на колени перед чемоданом и достала несколько пластинок.
— Хотите фокстроты? — спросила она.
— Нет, — ответил я. — Я не танцую.
Она подняла на меня удивленные глаза:
— Вы не танцуете? Позвольте, но что же вы делаете, когда идете куда-нибудь с дамой?
— Устраиваю танец напитков в глотке. Получается неплохо.
Она покачала головой:
— Мужчине, который не умеет танцевать, я бы сразу дала отставку.
— У вас слишком строгие принципы, — возразил я. — Но ведь есть и другие пластинки. Недавно я слышал очень приятную — женский голос… что-то вроде гавайской музыки…
— О, это замечательная пластинка! "Как я могла жить без тебя!" Вы про эту?
— Правильно. Что только не приходит в голову авторам этих песенок! Мне кажется, кроме них, нет больше романтиков на земле.
— Может быть и так. Прежде писали стихи в альбомы, а нынче дарят друг другу пластинки. Патефон тоже вроде альбома. Если я хочу вспомнить что-нибудь, мне надо только поставить нужную пластинку, и всё оживает передо мной.
Я посмотрел на груды пластинок на полу:
— Если судить по этому, Эрна, у вас целый ворох воспоминаний.
Она поднялась и откинула со лба рыжеватые волосы. — Да, — сказала она и отодвинула ногой стопку пластинок, — но мне было бы приятнее одно, настоящее и единственное…
Я развернул покупки к ужину и приготовил всё как умел. Ждать помощи из кухни не приходилось: с Фридой у меня сложились неважные отношения. Она бы разбила что-нибудь. Но я обошелся без ее помощи. Вскоре моя комната преобразилась до неузнаваемости — она вся сияла. Я смотрел на кресла, на лампу, на накрытый стол, и во мне поднималось чувство беспокойного ожидания.
— Гопля, Роберт, — обрадовалась мне Роза.
— А ты почему здесь? — спросил я. — Разве тебе не пора начинать обход?
К нам неслышно подошел Алоис.
— Ром? — спросил он.
— Тройную порцию, — ответил я.
— Здорово берешься за дело, — заметила Роза.
— Хочу немного подзарядиться, — сказал я и выпил ром.
— Сыграешь? — спросила Роза. Я покачал головой:
— Не хочется мне сегодня, Роза. Очень уж ветрено на улице. Как твоя малышка?
Она улыбнулась, обнажив все свои золотые зубы:
— Хорошо. Пусть бы и дальше так. Завтра опять схожу туда. На этой неделе неплохо подзаработала: старые козлы разыгрались — весна им в голову ударила. Вот и отнесу завтра дочке новое пальтишко. Из красной шерсти.
— Красная шерсть — последний крик моды.
— Какой ты галантный кавалер, Робби.
— Смотри не ошибись. Давай выпьем по одной. Анисовую хочешь?
Она кивнула. Мы чокнулись.
— Скажи, Роза, что ты, собственно, думаешь о любви? — спросил я. — Ведь в этих делах ты понимаешь толк.
Она разразилась звонким смехом. — Перестань говорить об этом, — сказала она, успокоившись. — Любовь! О мой Артур! Когда я вспоминаю этого подлеца, я и теперь еще чувствую слабость в коленях. А если по-серьезному, так вот что я тебе скажу, Робби: человеческая жизнь тянется слишком долго для одной любви. Просто слитком долго. Артур сказал мне это, когда сбежал от меня. И это верно. Любовь чудесна. Но кому-то из двух всегда становится скучно. А другой остается ни с чем. Застынет и чего-то ждет… Ждет, как безумный…
— Ясно, — сказал я. — Но ведь без любви человек — не более чем покойник в отпуске.
— А ты сделай, как я, — ответила Роза. — Заведи себе ребенка. Будет тебе кого любить, и на душе спокойно будет.
— Неплохо придумано, — сказал я. — Только этого мне не хватало!
Роза мечтательно покачала головой:
— Ах, как меня лупцевал мой Артур, — и все-таки, войди он сейчас сюда в своем котелке, сдвинутом на затылок… Боже мой! Только подумаю об этом — и уже вся трясусь!
— Ну, давай выпьем за здоровье Артура.
— Пусть живет, потаскун этакий!
— До свидания, Роза. Желаю удачного вечера!
— Спасибо! До свидания, Робби!
Хлопнула парадная дверь.
— Алло, — сказала Патриция Хольман, — какой задумчивый вид!
— Нет, совсем нет! А вы как поживаете? Выздоровели? Что с вами было?
— Ничего особенного. Простудилась, потемпературипа немного.
Она вовсе не выглядела больной или изможденной. Напротив, ее глаза никогда еще не казались мне такими большими и сияющими, лицо порозовело, а движения были мягкими, как у гибкого, красивого животного.
— Вы великолепно выглядите, — сказал я. — Совершенно здоровый вид! Мы можем придумать массу интересною.
— Хорошо бы, — ответила она. — Но сегодня не выйдет. Сегодня я не могу.
Я посмотрел на нее непонимающпм взглядом:
Она покачала головой:
— К сожалению, нет.
Я всё еще не понимал. Я решил, что она просто раздумала идти ко мне и хочет поужинать со мной в другом месте.
— Я звонила вам, — сказала она, — хотела предупредить, чтобы вы не приходили зря. Но вас уже не было. Наконец я понял.
— Вы действительно не можете? Вы заняты весь вечер? — спросил я.
— Сегодня да. Мне нужно быть в одном месте. К сожалению, я сама узнала об этом только полчаса назад.
— А вы не можете договориться на другой день?
— Нет, не получится, — она улыбнулась, — нечто вроде делового свидания.
Меня словно обухом по голове ударили. Я учел всё, только не это. Я не верил ни одному ее слову. Деловое свидание, — но у нее был отнюдь не деловой вид! Вероятно, просто отговорка. Даже наверно. Да и какие деловые встречи бывают по вечерам? Их устраивают днем. И узнают о них не за полчаса. Просто она не хотела, сот и все.
Я расстроился, как ребенок. Только теперь я почувствовал, как мне был дорог этот вечер. Я злился на себя за свое огорчение и старался не подавать виду.
— Что ж, ладно, — сказал я. — Тогда ничего не поделаешь. До свидания.
Она испытующе посмотрела на меня:
— Еще есть время. Я условилась на девять часов. Мы можем еще немного погулять. Я целую неделю не выходила из дому.
— Хорошо, — нехотя согласился я. Внезапно я почувствовал усталость и пустоту.
Мы пошли по улице. Вечернее небо прояснилось, и звёзды застыли между крышами. Мы шли вдоль газона, в тени виднелось несколько кустов. Патриция Хольман остановилась. — Сирень, — сказала она. — Пахнет сиренью! Не может быть! Для сирени еще слишком рано.
— Я и не слышу никакого запаха, — ответил я.
— Нет, пахнет сиренью, — она перегнулась через решетку.
— Это "дафна индика", сударыня, — донесся из темноты грубый голос.
Невдалеке, прислонившись к дереву, стоял садовник в фуражке с латунной бляхой. Он подошел к нам, слегка пошатываясь. Из его кармана торчало горлышко бутылки.
— Мы ее сегодня высадили, — заявил он и звучно икнул. — Вот она.
— Благодарю вас, — сказала Патриция Хольман и повернулась ко мне: — Вы всё еще не слышите запаха?
— Нет, теперь что-то слышу, — ответил я неохотно. — Запах доброй пшеничной водки.
— Правильно угадали. — Человек в тени громко рыгнул.
Я отчетливо слышал густой, сладковатый аромат цветов, плывший сквозь мягкую мглу, но ни за что на свете не признался бы в этом.
Девушка засмеялась и расправила плечи:
— Как это чудесно, особенно после долгого заточения в комнате! Очень жаль, что мне надо уйти! Этот Биндинг! Вечно у него спешка, всё делается в последнюю минуту. Он вполне мог бы перенести встречу на завтра!
— Биндинг? — спросил я. — Вы условились с Биндингом?
— С Биндингом и еще с одним человеком. От него-то всё и зависит. Серьезно, чисто деловая встреча. Представляете себе?
— Мы можем встретиться завтра вечером, если хотите, — сказала Патриция.
— Завтра вечером я занят, — ответил я.
— Или послезавтра, или в любой день на этой неделе. У меня все дни свободны.
— Это будет трудно, — сказал я. — Сегодня мы получили срочный заказ, и нам, наверно, придется работать всю неделю допоздна.
Это было вранье, но я не мог иначе. Вдруг я почувствовал, что задыхаюсь от бешенства и стыда.
— Здравствуй, Роза, — сказал я.
Она озадаченно посмотрела сначала на меня, потом на Патрицию, кивнула и, смутившись, поспешно пошла дальше. Через несколько шагов мы встретили ярко накрашенную Фрицци. Покачивая бедрами, она размахивала сумочкой. Она равнодушно посмотрела на меня, как сквозь оконное стекло.
— Привет, Фрицци, — сказал я.
Она наклонила голову, как королева, ничем не выдав своего изумления; но я услышал, как она ускорила шаг, — ей хотелось нагнать Розу и обсудить с ней это происшествие. Я всё еще мог бы свернуть в боковую улицу, зная, что должны встретиться и остальные, — было время большого патрульного обхода. Но, повинуясь какому-то упрямству, я продолжал идти прямо вперед, — да и почему я должен был избегать встреч с ними; ведь я знал их гораздо лучше, чем шедшую рядом девушку с ее Биндингом и его бюиком. Ничего, пусть посмотрит, пусть как следует наглядится.
— У вас здесь много знакомых, — сказала Патриция Хольман после некоторого молчания.
— Таких — да, — туповато ответил я.
Я заметил, что она смотрит на меня.
— Думаю, что мы можем теперь пойти обратно, — сказала она.
— Да, — ответил я, — и я так думаю.
Мы подошли к ее парадному.
— Будьте здоровы, — сказал я, — желаю приятно развлекаться.
Она не ответила. Не без труда оторвал я взгляд от кнопки звонка и посмотрел на Патрицию. Я не поверил своим глазам. Я полагал, что она сильно оскорблена, но уголки ее рта подергивались, глаза искрились огоньком, и вдруг она расхохоталась, сердечно и беззаботно. Она просто смеялась надо мной.
— Ребенок, — сказала она. — О господи, какой же вы еще ребенок!
Я вытаращил на нее глаза.
— Ну да… — сказал я, наконец, — всё же… — И вдруг я понял комизм положения. — Вы, вероятно, считаете меня идиотом?
Она смеялась. Я порывисто и крепко обнял ее. Пусть думает, что хочет. Ее волосы коснулись моей щеки, лицо было совсем близко, я услышал слабый персиковый запах ее кожи. Потом глаза ее приблизились, и вдруг она поцеловала меня в губы…
Она исчезла прежде, чем я успел сообразить, что случилось.
— С горчицей? — спросила она. На ней был чистый белый передник.
— Да, побольше горчицы, матушка!
— Странное существо человек, матушка, как ты думаешь? — сказал я.
— Вот уж правда, — ответила она с горячностью. — Например, вчера: подходит какой-то господин, съедает две венские сосиски с горчицей и не может заплатить за них. Понимаешь? Уже поздно, кругом ни души, что мне с ним делать? Я его, конечно, отпустила, — знаю эти дела. И представь себе, сегодня он приходит опять, платит за сосиски и дает мне еще на чай.
— Ну, это — довоенная натура, матушка. А как вообще идут твои дела?
— Плохо! Вчера семь порций венских сосисок и девять сарделек. Скажу тебе: если бы не девочки, я давно бы уже кончилась.
— Дай мне еще колбаску, — сказал я, — у меня такое чудесное настроение сегодня. А как у тебя дома?
Она посмотрела на меня маленькими, светлыми, как вода, глазками.
— Ты всё еще на своей хорошей работе? — спросила она.
— Да, матушка. Теперь я зарабатываю хорошо.
— Смотри не потеряй место.
Я пришел домой. У парадного стояла горничная Фрида. Сам бог послал мне ее.
— Вы очаровательная девочка, — сказал я (мне очень хотелось быть хорошим).
Она скорчила гримасу, словно вьпила уксусу.
— Серьезно, — продолжал я. — Какой смысл вечно ссориться, Фрида, жизнь коротка. Она полна всяких случайностей и превратностей. В наши дни надо держаться друг за дружку. Давайте помиримся!
Она даже не взглянула на мою протянутую руку, пробормотала что-то о "проклятых пьянчугах" и исчезла, грохнув дверью.
Я постучал к Георгу Блоку. Под его дверью виднелась полоска света. Он зубрил.
— Пойдем, Джорджи, жрать, — сказал я.
Он взглянул на меня. Его бледное лицо порозовело.
Он решил, что я зову его из сострадания, и поэтому отказался.
— Ты сперва посмотри на еду, — сказал я. — Пойдем, а то всё испортится. Сделай одолжение.
Ярко освещенные люстрой, стояли парчовые кресла фрау Залевски. Рядом красовалась лампа Хассе. На столе светился ананас. Тут же были расставлены ливерная колбаса высшего сорта, нежно-розовая ветчина, бутылка шерри-бренди… Когда мы с Джорджи, потерявшим дар речи, уписывали всю эту роскошную снедь, в дверь постучали. Я знал, что сейчас будет.
— Джорджи, внимание! — прошептал я и громко сказал: — Войдите!
Дверь отворилась, и вошла фрау Залевски. Она сгорала от любопытства. Впервые она лично принесла мне почту — какой-то проспект, настоятельно призывавший меня питаться сырой пищей. Она была разодета, как фея, — настоящая дама старого, доброго времени: кружевное платье, шаль с бахромой и брошь с портретом покойного Залевски. Приторная улыбка мгновенно застыла на ее лице; изумленно глядела она на растерявшегося Джорджи. Я разразился громким бессердечным смехом. Она тотчас овладела собой.
— Ага, получил отставку, — заметила она ядовито.
— Так точно, — согласился я, всё еще созерцая ее пышный наряд. Какое счастье, что визит Патриции не состоялся!
Фрау Залевски неодобрительно смотрела на меня:
— Вы еще смеетесь? Ведь я всегда говорила: где у других людей сердце, у вас бутылка с шнапсом.
— Хорошо сказано, — ответил я. — Не окажете ли вы нам честь, сударыня?
Она колебалась. Но любопытство победило: а вдруг удастся узнать еще что-нибудь. Я открыл бутылку с шерри-бренди.
Позже, когда всё утихло, я взял пальто и одеяло и прокрался по коридору к телефону. Я встал на колени перед столиком, на котором стоял аппарат, накрыл голову пальто и одеялом и снял трубку, придерживая левой рукой край пальто. Это гарантировало от подслушивания. В пансионе фрау Залевски было много длинных любопытных ушей. Мне повезло. Патриция Хольман была дома.
— Давно уже вернулись с вашего таинственного свидания? — спросил я.
— Жаль. Если бы я знал…
— Это ничего бы не изменило. Я уже в постели, и у меня снова немного поднялась температура. Очень хорошо, что я рано вернулась.
— Температура? Что с вами?
— Ничего особенного. А вы что еще делали сегодня вечером?
— Беседовал со своей хозяйкой о международном положении. А вы как? У вас всё в порядке?
— Надеюсь, всё будет в порядке.
— Среди ваших знакомых нет никого по имени Роберт? — спросил я.
— Жаль. А то я с удовольствием послушал бы, как вы произносите это имя. Может быть, попробуете всётаки?
Она снова рассмеялась.
— Ну, просто шутки ради, — сказал я. — Например: "Роберт осёл".
— Робби пьяница… — медленно произнес далекий тихий голос. — А теперь мне надо спать. Я приняла снотворное, и голова гудит…
— Да… спокойной ночи… спите спокойно… Я повесил трубку и сбросил с себя одеяло и пальто. Затем я встал на ноги и тут же замер. Прямо передо мной стоял, точно призрак, казначей в отставке, снимавший комнатку рядом с кухней. Разозлившись, я пробормотал что-то. — Tсс! — прошипел он и оскалил зубы.
— Tсс! — ответил я ему, мысленно посылая его ко всем чертям.
Он поднял палец:
— Я вас не выдам. Политическое дело, верно?
— Что? — спросил я изумленно.
Он подмигнул мне:
— Не беспокойтесь. Я сам стою на крайних правых позициях. Тайный политический разговор, а? Я понял его.
— Высокополитический! — сказал я и тоже оскалил зубы.
Он кивнул и прошептал:
— Да здравствует его величество!
— Трижды виват! — ответил я. — А теперь вот что: вы случайно не знаете, кто изобрел телефон?
Читайте также: