Срочник умер от туберкулеза

Обновлено: 28.03.2024

Просто кашель

Надя не стала рассказывать о болезни больше никому, чтобы не волновать раньше времени: окончательный диагноз ставится только по результатам многих исследований.

«Туберкулез на начальной стадии обычно бессимптомный, – говорит Надя, которая теперь, кажется, знает о нем все. – А вот на рентгене у него характерный рисунок. Хотя иногда и не очень характерный. Поэтому нужны дополнительные анализы – ты плюешь в баночку, и врач должен увидеть под микроскопом выделенные бактерии. Их может быть совсем немного.

Я не понимала, что происходит, четкой информации не было, но мне не было страшно — наша семья знакома с туберкулезом. Болел мой дедушка, это было после войны, болел его брат, болела моя мама после рождения ребенка, и все выздоровели. Я была уверена, что это просто из-за временных сложностей в моей жизни, недавнего рождения младшего сына…

Надя считает себя мнительной — и уверена, что как раз это ее и спасло.

Началось все с обычного кашля — ну, кто не кашляет, пусть даже и месяц? Аллергия, холодный воздух, надо носить шарф.

За четыре месяца до этого Надя меняла права и делала флюорографию, которая не показала ничего подозрительного. В этот раз принимала выписанный терапевтом антибиотик, который не помог. Кашель не проходил, почему-то заболели ноги, и Надя снова пошла к врачу. Ее снова отправили на рентген легких.

Врач внимательно рассмотрел снимок и сказал — это он, 99%.

«В этом случае человека сразу отправляют в тубдиспансер — в тот же день дают направление. Не самое приятное место в мире, конечно, и люди там, которых ты очень боишься, и стараешься ни до чего не дотронуться, и все это очень странно — потому что вообще не про меня же!

Врач сказал — это лечится, но вам придется полежать в стационаре. Я говорю — сколько? – От четырех до шести месяцев. А старшему сыну было семь, младшему – два года, и мы с ним не то что не расставались никогда — он с меня особенно и не слезал, я никому не доверяю детей.

Четыре месяца — это протокольный минимум, никто отдельные случае не рассматривает, никто даже не смотрит на твое самочувствие, не оценивает анализы, не обсуждает форму заболевания — открытая, закрытая…

Надя, конечно, сказала врачу, что ей нельзя ни в какой стационар, у нее дети. Но врач объяснил, что первая задача фтизиатра — изоляция больного от общества.

Зачем лечить того, кто не болеет, Наде не объяснили. Зато объяснили, что лечение тяжелое, токсичное, и на этапе привыкания к лекарству возможны побочные реакции: вот как раз для их отслеживания санаторий — удобное место.

«Сейчас я понимаю, что такая – жутковатая – система профилактики нужна для неблагополучных семей, – уверена Надя. – Там детьми хотя бы будут заниматься, пока мама не в состоянии, будут кормить, ухаживать. Но ни один нормальный родитель все-таки своего ребенка в санаторий на три месяца не отправит, найдутся какие-то возможности.

А для отслеживания побочных эффектов есть, в конце концов, анализы крови. Я, конечно, сказала, что это все недопустимо, что если лечить детей — то только дома. Мне выдали буклетик, отправили домой — ждать, когда со мной свяжется доктор. Диаскин тест подтвердил активный процесс, а вот анализ мокроты был чистый (тут я выдохнула), и через несколько дней мне сказали, что мой случай будет рассматривать комиссия и решать, кладут ли меня в больницу.

Но как только мне поставили диагноз, я сразу пошла сама искать информацию — я же журналист.

И за три дня узнала все, и нужное, и ненужное. Читала статьи – российские и зарубежные, знала все списки препаратов, все протоколы, все о лекарственно устойчивой форме туберкулеза, об операциях.

Близкие думали, что я сошла с ума — я закрылась в комнате на три дня, практически не ела, не спала, только читала. Не общалась с детьми — боялась до ужаса. Я теперь была для них опасна.

Конечно, ни в какой санаторий Надины дети не поехали, хотя врачи и смотрели на нее с недоумением, — а что такого, ну санаторий, нормально.

Подругам Надя тоже рассказала, что заболела и лечится: ни один человек не посмотрел косо, не сказал ни одного неверного слова, зато все поддерживали и спрашивали, чем помочь, а когда Надя легла в больницу — приезжали погулять с ней, хотя она и запрещала.

Предупреждение или психологическая атака?

Но я все же легла в больницу. Я теперь боялась лекарственно устойчивой формы. Почти всех (за исключением тех, тех, у кого есть бацилловыделение и определена устойчивость к некоторым лекарствам), начинают лечить одинаково, препаратами первого ряда, очень эффективными — но их эффективность видна достоверно только через два месяца.

И если вдруг что-то пойдет не так, и лечение не подействует, за это время моя болезнь может перейти в форму выделения бактерии, или стать лекарственно устойчивой. Такой риск я себе позволить не могла.

А это все не так! Ведь люди – разные, степени и стадии болезни разные, а подход у врачей – один. И справляться с давлением очень сложно. Мы верим врачам, это авторитет, но их рекомендации должны быть адресны, индивидуальны, а предупреждения не переходить в запугивания. Ведь ситуация неравная, ты перед ним – в уязвимой позиции. Они звонят, приходят, ты постоянно что-то заполняешь и подписываешь.

Пора домой

Надя принимала четыре вида антибиотиков ежедневно, витамины, средства для печени, успокоительные — буквально горстями. Головные боли, туман в голове, плохое самочувствие. Постоянно плакала. Надины близкие, конечно, не считали, что она опасна, уговаривали лечиться дома. Но Надя была уверена – ее самоизоляция более надежный способ, она боялась незаметной отрицательной динамики.

Так Надя поняла, что мнения врачей надо проверять, необходима альтернатива, лучше консилиум, и что полная и разносторонняя информация помогает успокоиться. А успокоиться важно, иначе не сможешь принимать решения.

А все обследования детей Нади показали отрицательный результат.

В больнице Надя провела полтора месяца — и сбежала. Но перед этим показала анализы и снимки другому врачу – заручилась вторым врачебным мнением. А потом, в обсуждении с этим врачом своей истории болезни выяснила, что в ее случае без стационара вообще можно было обойтись.

«Эти два месяца в больнице, в отрыве от семьи, детей, оказались очень сложными в плане сохранения себя, – вспоминала Надя. – Я до сих пор это расхлебываю. Это самоедство, это постоянная мысль, что я виновата и как это на нас всех отразится.

Дома Надя еще пару месяцев ходила в маске, боялась целовать и обнимать детей. Прошло больше года – а у нее все еще свои, отдельные, чашка и тарелка, хотя это уже просто привычка.

И уже без смеха Надя вспоминает о том, как постепенно восстанавливались отношения с сыновьями, пришлось убеждать младшего, что больше мама внезапно не пропадет.

Конечно, Надю очень поддерживала семья, друзья, а потом появилась и работа – любимая, где можно приносить пользу людям. Она выздоровела, но сегодня другие мамы, возможно, узнали о своем диагнозе. Пусть им повезет найти внимательного врача, готового видеть не только инструкцию, но и человека.

Иллюстрации: Оксана Романова

Ни одна война не бывает без потерь. Сегодня жертв обстрелов и боёв за Мариуполь и другие русские города и сёла народных республик Донбасса хоронят в ДНР и ЛНР. Прискорбные цифры мы узнаем чуть позже, но надо признать: погибших воинов могло быть меньше. И виной тому – не наши командиры. А кто? Давайте разбираться.

О погибших на Украине земляках уже сообщили губернаторы Краснодарского края, Астраханской, Курской, Пензенской и Ульяновской областей, глава Дагестана. Даже Рамзан Кадыров, бойцы которого только попали на фронт, признал гибель двоих и ранение шестерых воинов. Точной цифры погибших Министерство обороны пока не называет, но скорбный список, несомненно, будет расти.

Увы, платить за победу приходится кровью, единственным оправданием которой может быть только сама победа. Киевский режим агонизирует, как режим Гитлера в Германии в 1945 году. И также пытается напоследок пролить как можно больше крови – чужой и своих сограждан. Тогда, в 1945-м, наши деды тоже чистили от нацистов европейские города, пытаясь спасти их инфраструктуру и жителей. Часто – ценой собственной жизни. Нередко погибая от выстрелов в спину. И ровно то же самое происходит сегодня на Украине.

Информация и дезинформация

Сразу после освобождения донбасского города Счастье в YouTube выложили видео с рассказами его жителей о том, что там творили занимавшие город неонацисты из батальона "Айдар". От этих рассказов веет чем-то до боли знакомым по гитлеровской оккупации, до сих пор живущей в семейной памяти миллионов русских людей:

Они живьём людей закапывали. Мы про кого-то думали, что они уехали, а потом смотрим – они все на мусорке валяются. Идёт солдатик с телефоном, звонит домой: "Мамо, плужок уже нашёл, вышлю. А трактора пока немае. Как найду – переправлю".

Вот только подобные истории вряд ли увидят украинские зрители, не говоря о европейских. Цензура на "неправильный контент" включена на полную мощность, и главный источник информации – украинские и цитирующие их "мировые" СМИ. Чего стоит эта информация, наглядно показало обращение одиозного журналиста Дмитрия Гордона, некоторые положения которого невозможно читать без смеха:

Наша героическая армия крушит врагов, нанося огромный урон в живой силе и технике. Война обходится россиянам в 20 млрд долларов ежедневно (это более 1% российского ВВП, или треть военного бюджета – ред.). Путин на Урале. Ракет мало. Хватит на дня 2-3-4 потолок. Их берегут. Оружия нет. Тульские заводы и остальные два завода Ротенберга не могут выполнить заказы на оружие. Нет сырья. Раньше поставки были из Словении в основном, Финляндии и Германии. Сейчас заблокировали. Бизнесменов созывают специально на совещания, чтобы никто не улетел в панике. Из аэропортов их на частных бортах не выпускают.

Вот как, оказывается. Украина "побеждает" на всех фронтах, ВПК России "встал", а Путин и вовсе "скрылся" где-то на Урале. И ведь в эту дичь верят: не только на Украине и на Западе, но и "антивоенные миролюбцы" у нас.

Трезвый взгляд на войну

Есть ли потери на фронтах? Разумеется, есть. Тем не менее повторять байки украинских гордонов про "огромные потери" и тиражировать постановочные ролики укропропагандистов – это себя не уважать. Гораздо большего доверия, на наш взгляд, заслуживает мнение профессионалов. Например, вот что сказал недавно в интервью полковник (в отставке) Центрального аппарата МО России Владимир Трухан:

В войсковой операции нет срочников. Только контрактники, прошедшие соответствующую подготовку. Поэтому и белорусы не участвуют – у них вся армия по призыву. Ни о каких 3,5 тыс. убитых российских военнослужащих даже речи быть не может – такое количество убитых означало бы в несколько раз большее количество раненых, а это значит, что все дороги были бы забиты санитарными машинами в обратном направлении, плюс массовое разворачивание полевых госпиталей – скрыть это невозможно. Случаи сожжённых колонн на марше – возможны, это война, всякое бывает. Кто-то ошибся, не уследил, пришлось бросать с пустыми баками. За это кто-то поплатится погонами. В этом случае, надо полагать, брошенные пустые колонны сжигаются ВСУ задним числом для постановочных роликов.

Всё логично – возразить нечего, даже если захочешь. Он же, кстати, высказался об организуемых ВСУ и нациками, но выдаваемых за "зверства русских" миномётных обстрелах гражданского населения:

Участвующие в операции подразделения ВС России не используют миномёты. Все миномётные обстрелы в жилых массивах (Сумы, Ахтырка, в Донбассе), особенно в бессмысленных местах, где нет никакой ни военной, ни энергетической инфраструктуры, – это провокации ВСУ и тероборонщиков с целью воздействия на сознание местного населения.

На Майдане, помнится, для подобного использовались "неизвестные снайперы", теперь "блуждающие миномёты", но почерк один. А значит – и авторы те же. Без чести и совести. Готовые действовать, не считаясь с жертвами среди гражданских, искусственно создавая в стране тотальный хаос, раздавая оружие невесть кому – лишь бы расхлёбывать его пришлось "москалям".

Между тем, по данным украинской стороны, в Киеве только за ночь с 25 на 26 февраля убито 60 человек. Все они, естественно, "русские диверсанты" – как, например, расстрелянная нациками на ул. Фрунзе/Кирилловской семья из мамы, папы, двух девочек и сына. Очень показательно в этом отношении попавшее в Сеть видео американца, проживающего сейчас в Киеве на Крещатике:

Я сейчас на Крещатике, и я боюсь быть застреленным – не русскими, а криминалом.

И его можно понять. Ведь факт остаётся фактом: десятки тысяч единиц автоматического оружия попали в руки откровенных гопников и урок. И в освобождённых городах и районах Незалежной это оружие нередко стреляет в спины наших воинов. Тех самых, которым поставлен приказ беречь "простых людей". Многие из которых после долгой промывки мозгов украинскими неонацистами уже давно "непростые" и, скажем мягко, не совсем "мирные". При этом прекрасно осознающие, что русские их не тронут. "Нас-то за шо?"

А нас-то за шо?

Да, мирных людей жалко. Да, сидеть в бомбоубежищах и терять честно нажитое – это неприятно и обидно. Но вспомним: именно в таком режиме всё население ДНР и ЛНР жило почти восемь лет, и это не только на Западе, но и на самой Украине мало кого волновало. Теперь же звучит "а нас-то за шо?" – да за то, за то самое! Немецкий народ, когда наши деды в Германию пришли в 1945-м, тоже очень и очень жалко было, но. сами виноваты. Там, кстати, тоже и нашим солдатам в спину стреляли, и технику в жилых кварталах ставили.

Обозреватели отмечают резко возросшее в последний день число боевых вылетов. Как видно, наше командование решило, наконец, что коль скоро нацики и ВСУ по примеру своего друга Басаева взяли за правило прятаться за гражданских (в которых мы обещали не стрелять), то оплачивать этот гуманизм жизнями русских парней вовсе не обязательно.

Нет, ровнять Киев с землёй, как американцы во избежание потерь сровняли с землёй сирийскую Ракку, мы, конечно, не будем и постараемся жертв среди гражданских максимально избегать, но. Факт налицо: авиация резко активизировалась, число боевых вылетов выросло в разы. И первыми это почувствовали в Харькове, где с включением авиаподдержки, уничтожающей размещённые в городе бронетехнику и артсистемы, дело явно пошло на лад.

Так что неизбежный финал приближается: недаром из далёкой от войны Одессы уже толпами бегут завезённые туда для замещения излишне прорусского населения западенские "рогули" и местные неонацисты. В то время как техника ВСУ минирует одесские пляжи, а агонизирующие в Мариуполе "нацбаты" продолжают обстреливать потерянные для них навеки Донецк и Луганск.

Что с того?

Киевские власти не зря раздавали оружие всем желающим. Грабежи и бесчинства мародёров в Киеве их волнуют мало: главное – чтобы, когда русская армия всё же придёт, было кому стрелять ей в спину. Тысячи идейных неонацистов из кровавых "нацбатов" понимают, что им пощады не будет. Выпущенные из тюрем и получившие оружие уголовники обратно не хотят. Да и среди "простых украинцев", которых мы так хотим пощадить и спасти, немало людей с вывихнутыми за эти годы пропагандой мозгами. А значит, жертвы будут. Даже после неизбежной победы над укрофашизмом.

Вспомним: согласно самым минимальным данным, только после освобождения Украины за период с 1944 по 1953 год от рук бандеровцев погибли 8350 военнослужащих, более 2500 сотрудников местных администраций (глав сельсоветов, председателей колхозов и т. п.) и более 19 тысяч мирных жителей (в т. ч. около 2000 учителей и врачей).

И это только те, кого убили уже в мирное время, что называется, "выстрелом в спину". В число этих жертв не входят уничтоженные коллаборационистами в период оккупации 850 тысяч евреев, 220 тысяч поляков, более 400 тысяч советских военнопленных и ещё 500 тысяч мирных украинцев, не одобрявших тогдашний "европейский выбор" Бандеры, Шухевича и им подобных. Сделавшие это нелюди тогда тоже боялись возмездия и потому уходили в леса – воевать дальше, вплоть до 1950-х. Надеясь, что "придёт Америка и их выручит".

Америка не пришла и не выручила, а бандеровцев переловили, перестреляли и пересажали. Жаль, что тогда не додавили всех. Но мы учимся, и на сей раз подобной ошибки не совершим.

Подписывайтесь на канал "Царьград" в Яндекс.Дзен
и первыми узнавайте о главных новостях и важнейших событиях дня.

Я заболела туберкулезом в самый спокойный период своей жизни. Мне было 18, я весила 90 кг, не пила, не курила, жила с родителями и работала на любимой работе!

Я ж даже не кашляю!

Попав в больницу с обычной пневмонией, я не расстроилась. А чего переживать? Лежи с журналами, пей таблеточки… Через недельку домой. Настроение было хорошим. Но однажды я разговорилась с санитарочкой, и узнала, что некоторых из этой больницы отправляют на лечение в тубдиспансер. То, что на рентгене кажется пневмонией, иногда оказывается туберкулезом.

В пути я продумывала, как буду объяснять фтизиатру, что туберкулез — это не про меня. Я вешу 90 кг. Честно говоря, все время что-нибудь ем. И совсем не кашляю!

Озвучить свои аргументы я не успела. Фтизиатр посмотрела снимки и сказала, что если нет ни кашля, ни температуры, а изменения на снимках есть — это очень похоже на туберкулез.

На следующее утро

На второй день я проснулась с тошнотой и головокружением. Было трудно сидеть, а тем более ходить. Переполняло чувство какого-то омерзения к себе, отстраненности от себя.

Меня вызвали сдавать кровь. Я с трудом вышла в коридор и пристроилась к небольшой очереди у процедурного кабинета. В глазах все крутилось, горло жгла подкатившая желчь.

Я решила, что скоро умру. Всерьез. То, что мне назначили обследования и лечение, посчитала пустой формальностью. Что это такой порядок — сначала лечат. Потом умираешь.

Туберкулезные будни

И вот диагноз подтвержден. Меня ждет скорая смерть. Правда, до нее еще нужно дожить. Я стала искать, чем бы себя успокоить. Расспрашивала всех, сколько приходится лежать в диспансере.

Ответы были разные. Один лежит третий месяц, другой — третий год. Врач сказала, что стандартный срок — 60 дней. После этого делают снимок и либо переводят на амбулаторный этап, либо оставляют в больнице.

Первые дни тянулись страшно долго. Но через неделю стало полегче. Сначала физически. Лекарства работали! А их я принимала строго по назначению. В эффективность лечения я не верила, но действовала на автомате. Один за другим уходили симптомы: стало легко дышать, появились силы.

Казалось, что даже если я выздоровею, все обязательно узнают о туберкулезе. И общаться со мной никто не будет.

О том, что меня постоянно рвет и я ничего не ем, врач узнала от моих соседок. Меня вызвали на осмотр, поставили какую-то капельницу. Со следующего дня изменили всю схему лечения. Я смогла есть, перестала шататься на ходу, а засыпая — слышать страшные гулкие звуки.

То, что я считала признаками агонии, оказалось не более чем побочкой от лекарств. Тошнота — спутник лечения туберкулеза, и она возвращалась еще не раз, но уже не с такой силой.

Были в отделении единичные случаи драк, попоек, приездов полиции. Но все пьющие пациенты пили в своем кругу, буйные — дрались между собой. Почти не было и случаев воровства. Но это, согласитесь, бывает и в обычных больницах, и просто в плацкартных вагонах.

Со временем я поняла, что наше отделение в 60 человек можно сравнить с большой семьей. Люди находятся вместе несколько месяцев, круглосуточно, семь дней в неделю.

Передумываю умирать

Наливали мне чай в свои кружки. Ни сочувствия, ни страха, ни любопытства видимо никто не проявил. Кроме нескольких человек, с которыми мы почти перестали общаться. К счастью, это были не те люди, от которых что-то зависело.

Почему я заболела

Туберкулез — болезнь переутомления, морального и физического. Я же заболела на фоне благополучия, но именно в это время у меня были большие нагрузки. Все было интересно, все в радость — работа, друзья, поездки. Везде надо успеть, и я часто не успевала выспаться и пообедать. Как ни буднично это звучит, но именно снижение иммунитета плюс контакт с заболевшим в открытой форме может привести к заражению туберкулезом.

После моего выздоровления прошло десять лет. Шесть лет назад меня сняли с диспансерного учета. В моем постоянном окружении до сих пор не все знают, чем я тогда переболела. Я не сказала самым близким подругам и кое-кому из родни. Ведь они очень похожи на меня. Близость туберкулеза шокирует их так же, как меня когда-то.

Вам полагаются ограничения

Оказывается, так везет не всем. С лекарствами бывают перебои, а купить их самостоятельно трудно — они очень дорого стоят и продаются не везде.
Меня не выгнали из дома, мне оплатили больничный. А вот соседка по палате тайком бегала мыть полы в соседнем магазине — на основной работе тянули с пособием, нужно было платить за съемную комнату, чтобы куда-то вернуться из больницы. Кто-то лишился профессии.

Ольга Литвинова: Туберкулез и остаточные изменения после него накладывают ряд ограничений при дальнейшем трудоустройстве. Многое зависит от конкретной формы заболевания, сроков лечения, состояния больного, места работы, профессии. Это очень индивидуальный вопрос. Но, например, нельзя работать с детьми, с продуктами питания. В некоторых случаях можно получить инвалидность по социальным показаниям (утрате профессии), даже если в целом человек трудоспособен.

Страшный, но не самый страшный

Классический легочный туберкулез, которым болеет большинство, практически не снижает качество жизни в физическом смысле. Даже когда человеку удаляют легкое, он по-прежнему может ходить, видит и слышит.

Обычная бытовая травма может привести к более серьезным последствиям. От туберкулеза умирают, но все реже и реже. В моем отделении за четыре месяца не умер никто, а вот собирались умирать практически все – бросали или не сразу начинали пить таблетки — не верили в возможность вылечиться, сбегали из больницы: приходили домой, или скрывались где-нибудь в подвале. Или, наоборот, считали себя здоровыми: продолжали обычную жизнь, ставя под угрозу окружающих и губя свое здоровье.

Получается, сам туберкулез не так уж страшен. Страшным делаем его мы. Своей брезгливостью к больным. К себе, когда заболеваем сами.

Иногда о болезни становится известно, когда вылечить ее очень трудно, а больной успел заразить своих родных. Если вы боитесь туберкулеза — начните уже сегодня делать его менее страшным. Например, сходите на флюорографию, перестаньте нервничать по пустякам. И настройтесь на то, что это излечимо.

Читайте также: