Только сердце ей вошью свое
Обновлено: 17.04.2024
Просыпаться не хотелось. Во сне Лида слышала задумчивый, ласковый голос своей мамы:
- А у нас в роду много двойняшек рождалось. И мальчишек, и девочек. Может, и у вас с Юрием двойняшки родятся…
Во сне они с Юркой снова мечтали о двойняшках. Юрий целовал её живот, прислушивался:
- Ребята! Вы как там? Хулиганите, слышу.
А родилась у них Варюшка. И сейчас, во сне, Лида чувствовала маленькие и тёплые дочкины ладошки… И просыпаться не хотелось: они с Юрием купали двух крошечных девочек… Руки у Юрки – такие бережные, сильные… Наверное, девочки радуются, что у папы такие нежные и сильные руки… И Лида радовалась, что крошечным девочкам так хорошо и надёжно в папиных руках…
Просыпаться не хотелось. Потому что там, куда надо было возвращаться из этого счастливого сна, крошечных девочек не было. Они остались в темноте той ночи, когда Юрий не вернулся домой. Остались в ледяной боли, что разрывала тёплую, самую сокровенную нежность. И в этой беспроглядной темноте и боли счастье осталось, их с Юрой счастье… Варюшкино счастье, батино и материно счастье, светлая радость, что принесли бы с собой две девочки, такие же красивые и ласковые, как Варюшка…
Лида хваталась за сон бессильными руками. Слышала, как тихонько плачет мать Юрия. Чувствовала, как батина грубоватая ладонь осторожно ложится на её горячий лоб, гладит её руку…
… Ты же понимаешь, что я не могу жить по соседству с твоими родителями и Лидкой! Как ты себе это представляешь, – когда все уже знают о наших отношениях! – Вика сидела в кабинете Юрия. От её громкого, требовательного голоса Юрий Сергеевич растерялся, с беспокойством поглядывал на дверь.
- Вика! Викуля! Я сниму для нас с тобой квартиру. Мы уедем из посёлка, – хочешь?
Вика подняла глаза к потолку:
- Догадался. И учти, что в школе я работать не буду. Она, твоя Лидка, ещё отравит меня чем-нибудь. Не думай, что она у тебя скромница… и вообще, – ангел. Без мужика, небось, не захочет оставаться! Раз уж ухватилась за тебя. И – быстренько свадьбу. И – быстренько девчонку родила! Чтоб не бросил! Все так делают!
Юрий Сергеевич ещё раз взглянул на дверь:
- Не надо так громко, Викуль. Здесь почти одни женщины работают, – ты же понимаешь. Завтра о нас с тобой дальше рынка все и всё будут знать.
- А ты что, – думал вечно скрываться?! – Вика достала из сумочки платочек, демонстративно осторожно промокнула совсем сухие ресницы.
Юрий поднялся. Обнял её плечи, прикоснулся губами к волосам:
-Толик Нестеров из райадминистрации давно предлагал мне на базу отдыха съездить. Там сейчас пусто, комнаты свободные. Хочешь, – прямо сегодня поедем? Поживём там, ты успокоишься… А я решу здесь все дела… с Лидой.
- А мне казалось, ты сильно скучать не будешь. Завтра утром я зайду к Калашникову, оформим тебе отпуск.
Вика капризно скривила губы:
- Ты не понял. Я вообще не хочу туда возвращаться, в это осиное гнездо. Я хочу работать в отделе образования. Инспектором.
Юрий Сергеевич опешил. В Викиных больших серо-зелёных глазах зло сверкнула молния:
- А ты думал, – я мечтала всю жизнь работать училкой в твоей поселковой школе. Я – и вечная училка?
- Викуль! – Юрий виновато опустил глаза: – У нас штат инспекторов и методистов укомплектован…
- Так ты тут начальник? Или, вижу, мальчик на побегушках! Тебе не стыдно, что жена твоя училкой пашет в задрипанной поселковой школе?
Жена. Это слово какой-то неожиданной тяжестью легло на сердце… Но Юрий Сергеевич старался прогнать непрошенную тревогу: да, конечно. Жена! Вика Лебедева – его жена. Сбылось.
А тревога коготками цеплялась за сердце… Перед глазами промелькнула Лида – в свадебном платье… Летящая фата прикрыла их обоих, когда он нёс Лиду на руках. Жена… Память озарялась безжалостно яркими вспышками: Лида, жена, держит его руку, – в машине, когда батя вёз их в роддом. Незаметно прикусывает губы, шепчет:
- Ты не волнуйся, Юрочка… Всё хорошо будет. Я сильная. Я люблю тебя.
Жена…Лида кормит грудью крошечную Варюшку, стыдливо и счастливо поднимает на него глаза…
Наверное, всё это и с Викой будет. Юрий очень хорошо помнил, как на первом курсе влюбился в ошеломительно красивую Вику Лебедеву… Как по ночам в общежитии сидел за столом – пацаны-однокурсники тогда решили, что он неисправимый ботаник, раз чуть ли не до утра над конспектами лекций сидит… А он писал стихи для Вики – признание в любви… Что сбудется, – не верил: разбежавшиеся по всему лицу веснушки почти не оставляли надежды на то, что Вика может обратить на него внимание… И не сбылось. Юрка Егоров, простой поселковый пацан, дал себе слово: больше никогда не заниматься такой чушью, как писать стихи… А потом были внимательные, такие застенчиво-ласковые Лидушкины глаза. Егоров счастливо почувствовал, что любим, – со своими веснушками, с грубоватой поселковой простотой…
А оказалось, свою неземную любовь он просто заглушил. И все эти годы не признавался себе, что думает о Вике… Делал вид, что просто не помнит снов, в которых смело целовал её. Старался скрывать, что злится на Лиду после этих снов.
То, что случилось… и происходит у них с Викой, сводило его с ума. Вика позволяла… и тут же останавливала. Умела обещать немыслимо откровенные ласки, и вдруг становилась холодно-сдержанной. Желание ласкать её было головокружительным полётом… Но – жена. В какой-то горькой ясности Юрий сознавал, что это слово не относится к их с Викой отношениям.
И всё же ушёл из дома. Не смог отказаться от того, что сбылось через столько лет.
Они с Викой уехали на базу отдыха. В отделе образования он появлялся ненадолго – полностью полагался на заместителей и методистов. Дни и ночи сливались в желании… И желание это не оставляло места для чего-то другого.
Отец молча смотрел на него. Но навстречу не шёл, ждал, пока Юрий сам подойдёт к нему. Юрий взглянул на часы, вздохнул: придётся задержаться! Молча протянул отцу руку. А батя в это время склонился над зажигалкой – прикуривал. Получилось, Юркина рука повисла в воздухе. Егоров усмехнулся: батя явно приехал его воспитывать. Приготовился выслушать поток гневных слов: только бы побыстрее. А батин голос как-то жалко вздрогнул:
Не прошло и минуты… Но от того, что задерживаться не пришлось, радости Юрий Сергеевич не испытал.
… Лида собрала вещи, – свои и Варюшкины. Батя вышел на крыльцо, молча курил одну за другой. Мать растерянно прижимала к себе Варюшку:
- Как же мы с отцом, – без тебя, без Варюши…
- Мам, вы простите меня. Как же я останусь, – у него другая… Завтра он приведёт её в дом, и как тогда?
- Варюшку… Варюшку оставишь, может?
- Я к своим думаю уехать. Вот до конца учебного года доработаю… и уедем.
- А сейчас – ну, куда ты с девчушкой!
- Пусть Юрий домой возвращается. Не к лицу ему, – по чужим углам.
Лида подняла сумку, забрала у матери Варюшку. На крыльце на минуту прижалась губами к батиному виску.
Дочка Полины Алексеевны, Маринка, второй год училась в городе. Комната Маринкина была свободна, и Полина Алексеевна предложила Лидии Валерьевне пожить у них с мужем до конца учебного года:
- Там разберёшься. Но – неужели детей бросишь, всю школу! Ты ж у нас единственный математик. Ну, как одиннадцатые классы без тебя! А девятые.
Сил не было – остаться здесь, в Юркином посёлке… Не было сил – вернуться в школу: разве можно забыть то предчувствие боли, что появилось тогда, после Викиного напоминания:
После её делано-сочувственного вопроса:
Вика мимолётно прикоснулась к серёжкам, усмехнулась…
- В чём-то ты, Тимофей, прав: что няня, что жена…
А потом ребята умолкли… Катюша нерешительно спросила:
- А завтра будет геометрия. Мы с Фроловым пять задач наперёд решили…
И оказалось, что завтра уехать невозможно, потому что у 9-Б первый урок – геометрия…
Владимир Владимирович Маяковский
Нате!
Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
а я вам открыл столько стихов шкатулок,
я — бесценных слов мот и транжир.
Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
Где-то недокушанных, недоеденных щей;
вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.
Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется — и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я — бесценных слов транжир и мот.
Краткий анализ произведения
- История создания – стихотворение было написано в 1913 году молодым Владимиром Маяковским, смелым и дерзким, смело обличавшим людей его времени.
- Тема – борьба поэта с толпой, которая не в силах понять высокое, разложение общества, резкое снижение культурного уровня.
- Композиция – кольцевая, стихотворение состоит из четырёх строф, первая и последняя завершаются одинаково.
- Жанр – лирическое стихотворение, написанное под влиянием идей футуризма.
- Стихотворный размер – акцентный стих, используются разные виды рифмы: точная и неточная, мужская и женская, способ рифмовки – перекрёстный АВАВ.
- Метафоры – “вытечет по человеку ваш обрюзгший жир”, “открыл столько стихов шкатулок”, “смотрите устрицей из раковин вещей”, “на бабочку поэтиного сердца взгромоздитесь”, “стоглавая вошь”.
Мне нравится 178
Маяковский издевается над мещанами, которые не понимают всей возвышенности духовных ценностей, оказавшись слишком зажатыми рамками материальных благ и бытовых нужд.
Поэт враждебно настроен к толпе, и хочет разбудить вулкан негодования и гнева, ему нужен скандал, поскольку лишь через сильные, бурные, воинствующие эмоции возможно заставить человека взглянуть на вещи как-то иначе, увидеть в жизни новые грани и оттенки, вытащить наружу свои иные качества.
Ведь Маяковский на самом деле верит в человека и верит в себя, что ему удастся разбудить в человеке Человека с большой буквы.
Его восприятие жизни, проявление агрессии по отношению к людям – это способ выживания, защита и нападение.
Подробный анализ стихотворения
История создания
Стихотворение было создано Владимиром Маяковским под впечатлением от окружающей его действительности: люди страдают, живут в тяжёлых условиях, но есть и те, кто умело зарабатывает на чужом горе. Молодой поэт презирает эту толпу, которая неспособна оценить открытых для них “стихов шкатулок”.
Тема
Идея противостояния поэта и толпы не является новой для истории поэзии, многие поэты воплощали её в своих стихах, но Маяковскому удалось по-особенному передать её, со свойственной ему силой и колоритом.
Лирический герой – смелый и неподвластный никому, он готов противостоять толпе и смело заявляет: “если сегодня мне… кривляться перед вами не захочется – и вот я захохочу и… плюну в лицо вам”. Он называет себя “грубым гунном”, ассоциируя себя с кочевником, не ограниченным рамками, свободным.
Смысл его борьбы понятен – он, с одной стороны, выражает своё презрение , а с другой – пытается обратить на себя внимание, найти поддержку в лице таких же, как он.
Также в стихотворении поднимается тема снижения интеллектуального уровня людей. Стихи поэта воспринимаются с потребительской точки зрения, что его немало волнует.
Композиция
Стихотворение состоит из четырёх строф. Композицию стихотворения можно назвать кольцевой: поэт повторяет в начале и в конце одни и те же слова, говоря о себе: “я – бесценных слов мот и транжир”.
В первой части автор сожалеет, что “открыл столько стихов шкатулок” тем, кто не может их оценить по достоинству. Толпа для поэта – это мужчина, у которого “в усах капуста где-то недокушанных, недоеденных щей”, и женщина, у которой “белила густо”. Но они не так пугают его.
Во второй части лирический герой осознает, что эти люди опасны, когда они вместе – “Толпа озвереет, будет тереться, ощетинит ножки стоглавая вошь”. Здесь он кажется слабым и беззащитным, боясь, что эта грубая, грязная толпа убьёт “бабочку поэтиного сердца”.
Но в третьей, заключительной части, перед нами снова предстает тот бесстрашный герой, что и был вначале, и если он захочет, то может захохотать и плюнуть в лицо этой толпе.
Жанр
Лирическое стихотворение, написано под влиянием футуристических идей, которыми Маяковский увлекался.
Он состоит из трёх четверостиший и одного пятистишия. Это акцентный стих (примерно одинаковое количество ударных звуков в строках). Используются разные виды рифмы: точная (щей – вещей, переулок – шкатулок), неточная (капуста – густо, сердца – тереться); мужская (жир – транжир), женскую (гунну – плюну).
Средства выразительности
Художественные средства, выбранные Маяковским, необычны, ярки и порой неожиданны. Он часто использует метафоры, к примеру: “вытечет по человеку ваш обрюзгший жир”, “открыл столько стихов шкатулок”, “смотрите устрицей из раковин вещей”, “на бабочку поэтиного сердца взгромоздитесь”, “стоглавая вошь”.
Нельзя не заметить несколько слов, которые являются авторскими: поэтиного, стоглавая вошь. Это отличает Маяковского от других поэтов. Его резкая, порой грубая речь, смелое обличение самых низких человеческих пороков, борьба – чувствуются в его произведениях, отражают его характер.
Название произведения уже режет слух, в нем выражено негодование творца, которого избалованная публика принимает за раба, готового выполнить любое ее желание.
Мне нравится 54
Сочинение о стихотворении Нате!
Здесь поэт беспощадно, яростно критикует существующий миропорядок, создавая яркие сатирические образы сытых, самодовольных, равнодушных людей. В центре стихотворения — традиционный конфликт поэта и толпы.
Публика, толпа принимает поэта за раба, готового выполнить любое ее желание. Но он восстает против нее, провозглашая свою главную цель — служение искусству. Первая строфа рисует окружение лирического героя.
Во второй строфе пропасть между поэтом и толпой увеличивается: поэт изображает людей, полностью погруженных в быт и уничтоженных, нравственно убитых им:
Вот вы, женщина, на вас белила густо,
Вы смотрите устрицей из раковины вещей.
Эпатажное, циничное и грубое поведение героя в финальной строфе вызвано, с одной стороны, тем, что творец должен быть сильным, уметь себя защитить, не дать в обиду. А с другой — стремлением обратить на себя внимание и быть услышанным.
Стихотворца, щедро дарящего драгоценные слова и рифмы, пытаются сделать рабом, услаждающим слух, поставляющим пищу духовную. Но поэт не согласен находиться в подчинении у потребителей.
Он пытается достучаться до людских сердец, объяснить, ради чего он служит искусству. Чтобы толпа поняла, приходится быть грубым, циничным, эпатировать публику. Поэт надеется быть услышанным, правильно понятым, стремится преобразовать мир.
Таким образом, уже в своей ранней сатире Маяковский понимал место поэта в обществе, отгораживал себя от безликого множества людей, чьи жизненные цели вполне приземлены. В написанном еще до революции стихотворении “Нате!” уже есть социальный посыл, стремление обозначить истинные ценности.
Сердце девичье верило, сбудется, в жизни счастья настанет пора,
Но не думала Роза, что влюбится по уши в молодого вора!
И не долго то счастье покоило бархат, золото, шелк и рубли.
Только сердце недоброе чуяло, на седьмицу за ним и пришли.
И казалась разлука ей вечностью, ненавидела Роза ментов,
"Разлучили!" - кричала сердечная, "Посадили на восемь годков."
И писала она письма длинные, Колыма, Магадан, дальний край.
Время часики мерят старинные, а кукушка кукует - встречай.
Сердце екнуло, ой, что-то сбудется. Как-то парень в окно постучал.
Пригласила домой гостя с улицы, милый весточку с другом прислал.
Передал ей привет от любимого, два годочка осталось скучать,
Роза стул сразу гостю подвинула, есть он Бог по всему и видать.
Да, Вы садитесь за стол, не побрезгуйте, отобедайте в доме моем.
Кабы Розочка знала про беды те, что пришли к ней под вечер с парнем.
Он поел, а потом и попарился, стала кровь в его жилах играть.
И на кореша бабу позарился, про него стал фуфло ей толкать.
Мол, кентуха откинулся осенью, был досрочно он освобожден.
И добавилось Розочке проседи, как поверить, что это не сон.
Ну а тот все толкал, как кормили вшей, и какой он ему первый друг,
И еще будто с лярвою тамошней, по амнистии двинул на юг.
И она к этой с*ке доверчиво, прижималась в постели бочком.
Но к другой он ушел как-то вечером, а ей оставил долги с трипаком.
Сколько слез было, сколько страдания, как она проклинала пору,
Когда первый раз шла на свидание, вечерком к молодому вору.
Восемь лет пролетело и вспомнила, милый был бы как-раз в этот день.
Только рюмочку горькой наполнила, за окном вдруг увидела тень.
Он вбежал к ней как сойка влюбленная, наконец-то мы Роза с тобой,
А она ему финкой каленою, в грудь ударила за упокой.
Он смотрел ей в глаза опечаленно, и без гнева с улыбкой сказал.
Поцелуй же меня на прощание, и со вздохом последним упал.
Перед ней он как перед иконою, в чем сумел заработать за срок
Фофан, кемель, да ксива казенная, да для нее оренбуржский платок.
DmGm
Сердце девичье верило сбудется,
ADm
В жизни счастья настанет пора,
DmGm
Hо не думала Роза, что влюбится
ADm
По уши в молодого вора!
CmDGm
И не долго то счастье покоило
C7FD7
Бархат, золото, шелк и рубли.
GmDm
Только сердце недоброе чуяло,
ADmA
Hа седьмицу за ним и пришли.
Сердце екнуло. Ой, что-то сбудется.
Как-топарень в окно постучал.
Пригласила домой гостя с улицы;
Милый весточку с другом прислал.
Передал ей привет от любимого,
Два годочка осталось скучать.
Роза стул сразу гостю подвинула.
Есть он Бог, по всемуи видать.
Да вы садитесь за стол, не побрезгуйте
Отобедайте в домемоем.
Кабы Розочка знала про беды те,
Что пришли к ней под вечер с парнем.
Он поел, а потом и попарился,
Стала кровьв его жилах играть,
И на кореша бабу позарился,
Про него стал фуфло ей толкать.
Мол, кентуха откинулся осенью,
Был досрочно он освобжден.
И добавилось Розочке проседи,
Как поверить, что это не сон.
Hу а тот все толкал, как кормили вшей
И какой он ему первый друг
И еще будто с лярвоютамошней
По амнистии двинул на Юг.
Как же жить ей, скажи, после этого,
Шесть годков, как один, день за днем
Все ложилась в кровать несогретую,
И все сны ее былио нем.
А гостек к ее сердцу разбитому
Словом ласковым ключик нашел
И поднес Розе стопку налитую,
Стал с ней жить, да глумиться, козел.
И она к этой суке доверчиво
Прижималась в постели бочком.
Hо к другой он ушел как-то вечером,
А ей оставил долги с Трипаком.
Сколько слез было, сколько страдания,
Как она проклинала пору,
Когда первый раз шла на свидание
Вечерком к молодому вору.
Анонс текста песни Михаил Круг - Роза
Этот текст песни называется Михаил Круг - Роза. Другие тексты данного исполнителя вы можете найти в разделе Тексты песен. Помните, что все тексты песен, в том числе Михаил Круг - Роза принадлежат их авторам и представлены здесь только для ознакомления.
Опять то же чувство волной хлынуло в его душу и опять на миг размягчило ее.
— Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое объяснить. Я потому и пришел, что зол. Есть такие, которые не пришли бы. А я трус и. подлец! Но. пусть! всё это не то. Говорить теперь надо, а я начать не умею.
Он остановился и задумался.
— Э-эх, люди мы розные! — вскричал он опять, — не пара. И зачем, зачем я пришел! Никогда не прощу себе этого!
— Нет, нет, это хорошо, что пришел! — восклицала Соня, — это лучше, чтоб я знала! Гораздо лучше! Он с болью посмотрел на нее.
— А что и в самом деле! — сказал он, как бы надумавшись, — ведь это ж так и было! Вот что: я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил. Ну, понятно теперь?
— Н-нет, — наивно и робко прошептала Соня, — только. говори, говори! Я пойму, я про себя всё пойму! — упрашивала она его.
— Поймешь? Ну, хорошо, посмотрим!
Он замолчал и долго обдумывал.
Соне вовсе не было смешно.
— Вы лучше говорите мне прямо. без примеров, — еще робче и чуть слышно попросила она.
Он поворотился к ней, грустно посмотрел на нее и взял ее за руки.
— Ты опять права, Соня. Это всё ведь вздор, почти одна болтовня! Видишь: ты ведь знаешь, что у матери моей почти ничего нет. Сестра получила воспитание, случайно, и осуждена таскаться в гувернантках. Все их надежды были на одного меня. Я учился, но содержать себя в университете не мог и на время принужден был выйти. Если бы даже и так тянулось, то лет через десять, через двенадцать (если б обернулись хорошо обстоятельства) я все-таки мог надеяться стать каким-нибудь учителем или чиновником, с тысячью рублями жалованья. (Он говорил как будто заученное). А к тому времени мать высохла бы от забот и от горя, и мне все-таки не удалось бы успокоить ее, а сестра. ну, с сестрой могло бы еще и хуже случиться. Да и что за охота всю жизнь мимо всего проходить и от всего отвертываться, про мать забыть, а сестрину обиду, например, почтительно перенесть? Для чего? Для того ль, чтоб, их схоронив, новых нажить — жену да детей, и тоже потом без гроша и без куска оставить? Ну. ну, вот я и решил, завладев старухиными деньгами, употребить их на мои первые годы, не мучая мать, на обеспечение себя в университете, на первые шаги после университета, — и сделать всё это широко, радикально, так чтоб уж совершенно всю новую карьеру устроить и на новую, независимую дорогу стать. Ну. ну, вот и всё. Ну, разумеется, что я убил старуху, — это я худо сделал. ну, и довольно!
В каком-то бессилии дотащился он до конца рассказа и поник головой.
— Ох, это не то, не то, — в тоске восклицала Соня, — и разве можно так. нет, это не так, не так!
— Сама видишь, что не так. А я ведь искренно рассказал, правду!
— Да какая ж это правда! О господи!
— Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную.
— Это человек-то вошь!
— Да ведь и я знаю, что не вошь, — ответил он, странно смотря на нее. — А впрочем, я вру, Соня, — прибавил он, — давно уже вру. Это всё не то; ты справедливо говоришь. Совсем, совсем, совсем тут другие причины. Я давно ни с кем не говорил, Соня. Голова у меня теперь очень болит.
— Нет, Соня, это не то! — начал он опять, вдруг поднимая голову, как будто внезапный поворот мыслей поразил и вновь возбудил его, — это не то! А лучше.. предположи (да! этак действительно лучше!), предположи, что я самолюбив, завистлив, зол, мерзок, мстителен, ну. и, пожалуй, еще наклонен к сумасшествию. (Уж пусть всё зараз! Про сумасшествие-то говорили прежде, я заметил!) Я вот тебе сказал давеча, что в университете себя содержать не мог. А знаешь ли ты, что я, может, и мог? Мать прислала бы, чтобы внести, что надо, а на сапоги, платье и на хлеб я бы и сам заработал; наверно! Уроки выходили; по полтиннику предлагали. Работает же Разумихин! Да я озлился и не захотел. Именно озлился (это слово хорошее!). Я тогда, как паук, к себе в угол забился. Ты ведь была в моей конуре, видела. А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! О, как ненавидел я эту конуру! А все-таки выходить из нее не хотел. Нарочно не хотел! По суткам не выходил, и работать не хотел, и даже есть не хотел, всё лежал. Принесет Настасья — поем, не принесет — так и день пройдет; нарочно со зла не спрашивал! Ночью огня нет, лежу в темноте, а на свечи не хочу заработать. Надо было учиться, я книги распродал; а на столе у меня, на записках да на тетрадях, на палец и теперь пыли лежит. Я лучше любил лежать и думать. И всё думал. И всё такие у меня были сны, странные, разные сны, нечего говорить какие! Но только тогда начало мне тоже мерещиться, что. Нет, это не так! Я опять не так рассказываю! Видишь, я тогда всё себя спрашивал: зачем я так глуп, что если другие глупы и коли я знаю уж наверно, что они глупы, то сам не хочу быть умнее? Потом я узнал, Соня, что если ждать, пока все станут умными, то слишком уж долго будет. Потом я еще узнал, что никогда этого и не будет, что не переменятся люди, и не переделать их никому, и труда не стоит тратить! Да, это так! Это их закон. Закон, Соня! Это так. И я теперь знаю, Соня, что кто крепок и силен умом и духом, тот над ними и властелин! Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот и всех правее! Так доселе велось и так всегда будет! Только слепой не разглядит!
Раскольников, говоря это, хоть и смотрел на Соню, но уж не заботился более: поймет она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то мрачном восторге. (Действительно, он слишком долго ни с кем не говорил!) Соня поняла, что этот мрачный катехизис стал его верой и законом.
— Я догадался тогда, Соня, — продолжал он восторженно, — что власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь! У меня тогда одна мысль выдумалась, в первый раз в жизни, которую никто и никогда еще до меня не выдумывал! Никто! Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто-запросто всё за хвост и стряхнуть к черту! Я. я захотел осмелиться и убил. я только осмелиться захотел, Соня, вот вся причина!
— О, молчите, молчите! — вскрикнула Соня, всплеснув руками. — От бога вы отошли, и вас бог поразил, дьяволу предал.
— Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал и мне всё представлялось, это ведь дьявол смущал меня? а?
— Молчите! Не смейтесь, богохульник, ничего, ничего-то вы не понимаете! О господи! Ничего-то, ничего-то он не поймет!
— Молчи, Соня, я совсем не смеюсь, я ведь и сам знаю, что меня черт тащил. Молчи, Соня, молчи! — повторил он мрачно и настойчиво. — Я всё знаю. Всё это я уже передумал и перешептал себе, когда лежал тогда в темноте. Всё это я сам с собой переспорил, до последней малейшей черты, и всё знаю, всё! И так надоела, так надоела мне тогда вся эта болтовня! Я всё хотел забыть и вновь начать, Соня, и перестать болтать! И неужели ты думаешь, что я как дурак пошел, очертя голову? Я пошел как умник, и это-то меня и сгубило! И неужель ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? — то, стало быть, не имею права власть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? — то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит и кто прямо без вопросов идет. Уж если я столько дней промучился: пошел ли бы Наполеон или нет? — так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон. Всю, всю муку всей этой болтовни я выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: я захотел, Соня, убить без казуистики, убить для себя, для себя одного! Я лгать не хотел в этом даже себе! Не для того, чтобы матери помочь, я убил — вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, всё равно должно было быть. И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я убил; не столько деньги нужны были, как другое. Я это всё теперь знаю. Пойми меня: может быть, тою же дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства. Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею.
— Убивать? Убивать-то право имеете? — всплеснула руками Соня.
— Э-эх, Соня! — вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. — Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай: когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил. Так и знай!
— Да ведь как убил-то? Разве так убивают? Разве так идут убивать, как я тогда шел! Я тебе когда-нибудь расскажу, как я шел. Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки. А старушонку эту черт убил, а не я. Довольно, довольно, Соня, довольно! Оставь меня, — вскричал он вдруг в судорожной тоске, — оставь меня!
Он облокотился на колена и, как в клещах, стиснул себе ладонями голову.
— Экое страдание! — вырвался мучительный вопль у Сони.
— Ну, что теперь делать, говори! — спросил он, вдруг подняв голову и с безобразно искаженным от отчаяния лицом смотря на нее.
Он изумился и был даже поражен ее внезапным восторгом.
— Это ты про каторгу, что ли, Соня? Донести, что ль, на себя надо? — спросил он мрачно.
— Страдание принять и искупить себя им, вот что надо.
— Нет! Не пойду я к ним, Соня.
— А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? — восклицала Соня. — Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! — вскрикнула она, — ведь он уже это всё знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет!
— Не будь ребенком, Соня, — тихо проговорил он. — В чем я виноват перед ними? Зачем пойду? Что им скажу? Всё это один только призрак. Они сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают. Плуты и подлецы они, Соня. Не пойду. И что я скажу: что убил, а денег взять не посмел, под камень спрятал? — прибавил он с едкою усмешкой. — Так ведь они же надо мной сами смеяться будут, скажут: дурак, что не взял. Трус и дурак! Ничего, ничего не поймут они, Соня, и недостойны понять. Зачем я пойду? Не пойду. Не будь ребенком, Соня.
— Замучаешься, замучаешься, — повторяла она, в отчаянной мольбе простирая к нему руки.
— Я, может, на себя еще наклепал, — мрачно заметил он, как бы в задумчивости, — может, я еще человек, а не вошь и поторопился себя осудить. Я еще поборюсь.
Надменная усмешка выдавливалась на губах его.
— Этакую-то муку нести! Да ведь целую жизнь, целую жизнь.
— Привыкну. — проговорил он угрюмо и вдумчиво. — Слушай, — начал он через минуту, — полно плакать, пора о деле: я пришел тебе сказать, что меня теперь ищут, ловят.
— Ах! — вскрикнула Соня испуганно.
— Ну, что же ты вскрикнула! Сама желаешь, чтоб я в каторгу пошел, а теперь испугалась? Только вот что: я им не дамся. Я еще с ними поборюсь, и ничего не сделают. Нет у них настоящих улик. Вчера я был в большой опасности и думал, что уж погиб; сегодня же дело поправилось. Все улики их о двух концах, то есть их обвинения я в свою же пользу могу обратить, понимаешь? и обращу; потому я теперь научился. Но в острог меня посадят наверно. Если бы не один случай, то, может, и сегодня бы посадили, наверно, даже, может, еще и посадят сегодня. Только это ничего, Соня: посижу, да и выпустят. потому нет у них ни одного настоящего доказательства и не будет, слово даю. А с тем, что у них есть, нельзя упечь человека. Ну, довольно. Я только, чтобы ты знала. С сестрой и с матерью я постараюсь как-нибудь так сделать, чтоб их разуверить и не испугать. Сестра теперь, впрочем, кажется, обеспечена. стало быть, и мать. Ну, вот и всё. Будь, впрочем, осторожна. Будешь ко мне в острог ходить, когда я буду сидеть?
Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят. Да, это было странное и ужасное ощущение! Идя к Соне, он чувствовал, что в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг, теперь, когда всё сердце ее обратилось к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем был прежде.
— Соня, — сказал он, — уж лучше не ходи ко мне, когда я буду в остроге сидеть.
Соня не ответила, она плакала. Прошло несколько минут.
— Есть на тебе крест? — вдруг неожиданно спросила она, точно вдруг вспомнила.
Он сначала не понял вопроса.
— Нет, ведь нет? На, возьми вот этот, кипарисный. У меня другой остался, медный, Лизаветин. Мы с Лизаветой крестами поменялись, она мне свой крест, а я ей свой образок дала. Я теперь Лизаветин стану носить, а этот тебе. Возьми. ведь мой! Ведь мой! — упрашивала она. — Вместе ведь страдать пойдем, вместе и крест понесем.
— Дай! — сказал Раскольников. Ему не хотелось ее огорчить. Но он тотчас же отдернул протянутую за крестом руку.
— Не теперь, Соня. Лучше потом, — прибавил он, чтоб ее успокоить.
— Да, да, лучше, лучше, — подхватила она с увлечением, — как пойдешь на страдание, тогда и наденешь. Придешь ко мне, я надену на тебя, помолимся и пойдем.
В это мгновение кто-то три раза стукнул в дверь.
— Софья Семеновна, можно к вам? — послышался чей-то очень знакомый вежливый голос.
Соня бросилась к дверям в испуге. Белокурая физиономия господина Лебезятникова заглянула в комнату.
Читайте также: