Вши под кожей статуи свободы

Обновлено: 19.04.2024

А девчонка-хиппичопка,
лет пятнадцати, ей-ей,
вроде тощего волчонка,
только зубки поострей:

"Что сиротку, как налетчицу,
дубинками лупить?
Ну, ей-богу же, мне хочется
правительство любить.

Никакая я не анти,
но скажу вам от души:
вы на рожи эти гляньте,
до чего ж нехороши!

И никто не лучше рожею
на рекламах стольких рож,
и такие все похожие -
никого по разберёшь.

И чтоб их любили девочки
и вообще любил народ,
ничего они не делают,
а совсем наоборот".

А в ресторане артистическом
с названьем хитрым
"Это - то"
глядит дверей прицел оптический
на личность,
а не на пальто.
И только если
вы прославлены,
то вас пропустит на обед,
всезнающ,
словно импресарио,
швейцар -
большой искусствовед.
Вовсю шампанское там пенится,
порхает чайкою меню
и у столон танцует песенка,
как будто пьяненькая "ню":

"Мы за этот день
обросли паршой.
Нам обрыдло всё,
но зато
мы, мой друг большой,
отдохнем душой
в ресторанчике "Это - то".
Там цыган-певец
и поэт-мертвец,
лилипут-циркач
и скрипач,
там и мат и лай,
там и ад и рай,
а сидит стукач -
свой стукач.
Кто-то пьяно ржёт,
кто-то рьяно лжёт,
кто-то стих даёт,
хор: "Ещё!"
Закажи "Клико"
да погладь брюшко:
"Хорошо сидим,
хорошо!"

В ЦРУ - скоты,
в ФБР - скоты
и в госдепе - скоты,
но зато
гениален я,
гениален ты
в ресторанчике
"Это - то".
А рояль трень-брень,
и вставать нам лень.
Наше дело - дрянь?
Ха, - смешно!
Но на лицах - глянь -
от решеток тень:
хорошо сидим,
хорошо. "

"Хау ду ю ду!
Будем знакомыми.
Вот моя визитная.
Торгую холодильниками.
Был я охотником за анакондами -
стал я охотником за собутыльниками.
Над не оскорбленной мазутом Амазонкой
в джунглях вы чувствуете хребтом:
кто-то наблюдает за вами зорко,
кто-то оставляет вас на потом.
Это,
переваливая
кольца неохотно,
туго переваривая
какую-то мысль,
тяжко свисает с лиан анаконда,
как вопросительный знак из мышц.
И чуть ленивовато,
после мягкого качка,
кольцами отсвечивая ковано,
словно сумасшедшая пожарная кишка,
на людей бросается анаконда.
Анаконда принимает гостей
осторожно.
Момента выжидает.
Анаконда не ломает костей -
воздух медленно из лёгких выжимает.
Туже,
туже кольца серобристые,
ближе,
ближе медные глаза.
Сделать выдох -
как самоубийство:
сделать вдох потом уже нельзя.
А потом бессонницею маешься,
ночью что-то страшное шепчешь жене.
Чешется вся кожа,
словно в чешуе,
всё ещё сжимающей,
сжимающей.
Но под дверь газета подползает, не шумя,
а страницы липки,
словно та же чешуя.
Душат служба,
долги,
анекдотики.
Всюду сикрет сервис,
дома - полный стервис,
а любовницы - сплошные анакондочки.
Я бегу по стриту,
словно заяц от псов,
гонкой ежедневною прикончен,
ну а руку душит ремешок часов -
этот распроклятый анакондыш.
Неоновые буквы
анакондами шипят,
освещая наши катакомбы.
Прыгают скатки на плечи солдат,
словно свернувшиеся анаконды.
С ханжеством кольца переплелись.
Хочет казаться недаром
наш современный империализм
мирным гуманным удавом.
Но сдавила душу,
тело
бывшего охотника
анакондова система,
анакондова".

И сидит поэт
в злости, как в шерсти,
словно смертник
лет
тридцати шести:

"Наш век я взять пытался под опеку,
за что он опекал меня вдвойне.
Бесплодпо я читал морали веку.
Бесплодно век читал морали мне.

Век заклеймён кровавою печатью.
Разодран я когтями воронья.
Каков итог борьбы? Итог печалей:
мы оба аморальны - век и я".

Когда-то Вознесенский обнаружил
Под кожей статуи Свободы вши.
Скорей всего их притянул за уши
Или её, ну тут уж свет туши!
Не прижилось, хотя играл Высоцкий,
Ну вши и вши - обычный агитпроп!
Уж больно это выглядит уродски,
Нелепо, да и как-то очень в лоб.
Кто вши, зачем, да и какого цвета?
Чего хотят, кто их туда занёс?
Никто не мог на это дать ответа,
И за вопросом следовал вопрос.
Насчет цветных - ведь это было табу,
И только белыми могли быть вши,
Которые терзали тело бабы,
Уже добравшись до её души.
Сегодня дело ведь совсем другое -
Поэт намного время победил,
И разных вошек рассмотреть нам стоит,
Что статую грызут, что было сил.
Ну что цветным та Статуя Свободы?
Законы белых им не по нутру,
Свобода им нужна другого рода,
И, зачесавшись как-то поутру,
Американцы вдруг в набат забили:
Не слишком ль много разных муравьёв?
Возник вопрос извечный - или-или:
Не наломали ль со свободой дров?
А может бойня эта в Украине,
Чтоб импортировать оттуда белых вшей?
Конечно, бесполезная скотина,
Но чёрных, может, выгонит взашей?
И колорадские жуки в России
Гоняют словно танки в биатлон,
Их ни о чём, конечно, не спросили,
Но гнид почикать есть у них резон.
Всё это лишь одни предположенья,
Но чёрных вшей всё нестерпимей зуд,
А главное, другого нет решенья,
Как с головой нырять в гудзонский пруд.
И главный вошь, хоть и еврей, но смуглый,
На самый верх забрался, упырёк,
Оттуда вперил он глаза, как угли
На украинский наш Юго-восток!
. Легко поэту дался этот образ -
Пришлось его подкрашивать слегка,
Быть в смысле наций можно было добрым
И вшей легко мы брали с потолка.

Простите, Владимир Семёнович, но я вся исчесалась, пока читала! Воздействует текст!

Владимир Семёнович простил.

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Когда-то Вознесенский показал нам
Под кожей статуи Свободы вши.
Не знаю, может языком лизал он
Её, когда приехал, от души.
Не прижилось, хотя играл Высоцкий,
Ну вши и вши - обычный агитпроп!
Уж больно это выглядит уродски,
По-хамски, да и как-то очень в лоб.
Кто вши, зачем, какого они цвета?
Чего хотят, кто их туда занёс?
Никто не мог на это дать ответа,
И за вопросом следовал вопрос.
Насчет цветных - ведь это было табу,
Лишь белыми могли быть эти вши,
Которые терзали тело бабы,
Уже добравшись до её души.
Сегодня дело ведь совсем другое -
Поэт намного время победил,
И разных вошек рассмотреть нам стоит,
Что статую грызут, что было сил.
Ну что цветным та Статуя Свободы?
Законы белых им не по нутру,
Свобода им нужна другого рода,
И, зачесавшись как-то поутру,
Американцы вдруг в набат забили:
Не слишком ль много разных муравьёв?
Возник вопрос извечный - или-или:
Не наломали ль со свободой дров?
А может бойня эта в Украине,
Чтоб импортировать оттуда белых вшей?
Конечно, бесполезная скотина,
Но чёрных сможет выбросить взашей?
И колорадские жуки в России
Гоняют словно танки в биатлон,
Их ни о чём, конечно, не спросили,
Но гнид почикать есть у них резон.
Всё это лишь одни предположенья,
Но чёрных вшей всё нестерпимей зуд,
А главное, другого нет решенья,
Как с головой нырять в гудзонский пруд.
И главный вошь, хоть и еврей, но смуглый,
На самый верх забрался, упырёк,
Оттуда вперил он глаза, как угли
На украинский наш Юго-восток!
. Легко поэт вам дался этот образ -
Мы тут его подкрасили слегка,
Быть в смысле наций можно было добрым
И вшей легко вы брали с потолка.

Отправляя любой текст через специальные формы на сайте, вы соглашаетесь с политикой конфиденциальности данного сайта. Все авторские права на произведения принадлежат их авторам и охраняются действующим законодательством. Перепечатка и копирование произведений возможны только с согласия их автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за содержание произведений закреплена за их авторами на основании правил публикации и российского законодательства. При нарушении правил сайта и официального судебного запроса Администрация сайта предоставит все необходимые данные об авторе-нарушителе.

Это было в мексиканском городе Чигуагуа. В доме-музее Панчо Вильи протекала крыша.

Капли дождя, просачиваясь сквозь испещрённый разводами потолок, мерно падали в эмалированный облупленный таз, стоявший на застеклённом шкафу, где висел генеральский мундир героя мексиканской революции. Сеньора Вилья с трудом передвигала распухшие ноги в домашних войлочных туфлях по скрипучему полу. Ей было нелегко носить своё тяжёлое, расплывшееся тело, колыхавшееся под длинным чёрным платьем, но она держалась величественно.

— Надо бы отремонтировать крышу, — сказала сеньора Вилья. — Но они до сих нор не дали мне пенсии. И ни одного песо на содержание музея. Мне говорят, чтобы я кому-то написала, но у меня есть гордость. Панчо тоже был гордый. Они до сих пор ненавидят его и мстят ему, даже мёртвому…

Я вспомнил, как один официальный чиновник поморщился, узнав о моём желании посетить этот дом.

Сеньора Вилья подвела меня к заржавленному старомодному автомобилю, стоявшему во дворе под навесом:

— Видите, вот здесь пулевая пробоина… И здесь… И здесь. Когда в Америке убили молодого президента, я подумала, что моего Панчо они убили точно так же — в открытой машине.

Сеньора Вилья оглянулась, как будто её могли услышать о н и, и перешла на лихорадочный шёпот:

— Я, конечно, необразованная крестьянка, сеньор, но вот что я вам скажу. Они — везде и, может быть, сейчас подслушивают нас. Они — во всех странах, только в Мексике они говорят по-испански, а в Америке — по-английски. Это они когда-то распяли нашего бедного Христа и с той поры ищут всех, кто хоть немножко похож на него, и убивают, убивают, убивают. Это они придумали налоги и канцелярии. Это они построили тюрьмы и расплодили полицию. Это они изобрели дьявольскую бомбу, на которую не пойдёшь с простым мачете…

Сеньора Вилья подошла к застеклённому шкафу, вынула генеральский мундир и посмотрела на свет:

— Проклятая моль. Она проникает всюду. Она разъедает всё…

Сеньора Вилья достала из старинной шкатулки нитки, иглу, напёрсток и начала штопать мундир, как будто завтра его мог потребовать хозяин.

А над её седой головой с пожелтевшей фотографии улыбался на лихом коне и в сомбреро её Панчо — генерал обманутой Армии Свободы.

«Панчо Вилья — это буду я.
На моём коне, таком буланом,
чувствую себя сейчас болваном,
потому что предали меня.
Был я нищ, оборван и чумаз.
Понял я, гадая, кто виновник:
хуже нету чёрта, чем чиновник,
ведьмы нет когтистее, чем власть.

Я у них сидел, как в горле кость,
не попав на удочку богатства.
В их телегу грязную впрягаться
я не захотел. Я дикий конь.
Я не стал Христом. Я слишком груб.
Но не стал Иудою — не сдался,
и, как высший орден государства,
мне ввинтили пулю — прямо в грудь.

У сенатора Роберта Кеннеди были странные глаза. Они всегда были напряжённы.

Голубыми лезвиями они пронизывали собеседника насквозь, как будто за его спиной мог скрываться кто-то опасный.

Даже когда сенатор смеялся и червонный чуб прыгал на загорелом, шелушащемся лбу горнолыжника, а ослепительные зубы скакали во рту, как дети на лужайке, его глаза жили отдельной, настороженной жизнью. Сегодня, в день своего рождения, сенатор был в ярко-зелёном пиджаке, малиновом галстуке-бабочке, весёленьких клетчатых брюках и лёгких замшевых башмаках. Но вся эта пестрая одежда, казалось, была рассчитана на то, чтобы отвлечь гостей от главного — от глаз хозяина.

Энергичные руки сенатора помогали гостям снимать шубы, трепали по стриженым головам многочисленных кеннедёнков, составивших домашний джаз и упоённо колотивших по металлическим тарелкам. Тонкие губы сенатора улыбались, хорошо зная, как обаятельно они умеют это делать, и вовремя успевали сказать каждому гостю что-нибудь особенно ему приятное.

Но глаза сенатора — два синих сгустка воли и тревоги — никого не гладили по головам, никому не улыбались.

Они обитали на лице как два непричастных к общему веселью существа. Внутри глаз шла изнурительная скрытая работа.

— Запомните мои слова: этот человек будет президентом Соединённых Штатов, — сказал, наклоняясь ко мне, Аверелл Гарриман.

За столом владычествовал знаменитый фельетонист Арт Бухвальд, похожий на благодушного, упитанного кота, который, однако, время от времени любит запустить когти в тех, кто его гладит.

Арт Бухвальд артистически демонстрировал свою независимость, с лёгкой ленцой высмеивая всех и вся, включая хозяина дома.

Умные короли всегда приглашали на праздник беспощадно ядовитых шутов. Шуты высмеивали королей в их присутствии, отчего те выглядели ещё умнее. Приручённый разоблачитель не страшен, а скорее полезен. Но это понимали только умные короли.

И Роберт Кеннеди хохотал, восторгаясь талантливым издевательством Бухвальда, обнимал фельетониста и чокался.

Но глаза сенатора продолжали работать. Между тем затеяли игру в жмурки.

Длинноногая художница, надвинув чёрную повязку на глаза, неуверенно бродила по комнате, ищуще простирая в воздухе руки, окутанные красным газом.

Её пальцы с маникюром лунного цвета, чуть шевелясь, приблизились к язычку пламени, колыхавшегося над свечой.

— Осторожней, огонь… — сказал стоявший неподалёку сенатор.

— А, это ты, Бобби, — засмеялась женщина и бросилась на его голос.

Бобби ловко увернулся и отпрыгнул к стене.

Но женщина с чёрной повязкой на глазах шла прямо на него, преграждая раскинутыми руками пути к отступлению.

Бобби прижался к стене, словно стараясь вжаться в неё, но стена не впустила его в себя…

Когда праздник уже захлёбывался сам в себе, мы стояли с Робертом Кеннеди одни в коридоре. У нас в руках были старинные хрустальные бокалы, в которых плясали зелёные искорки шампанского.

— Скажите, а вам действительно хочется стать президентом? — спросил я. — По-моему, это довольно неблагодарная должность.

— Я знаю, — усмехнулся он. Потом посерьёзнел. — Но я хотел бы продолжить дело брата.

— Тогда давайте выпьем за это, — сказал я. — Но чтобы это исполнилось, по старому русскому обычаю: бокалы до дна, а потом об пол…

Роберт Кеннеди неожиданно смутился, взглянув на бокалы.

— Хорошо, только я должен спросить разрешения у Этель. Это фамильные из её приданого…

Меня несколько удивило, как можно думать о каких-то бокалах, когда произносится такой тост, но, действительно, жёны есть жёны.

Мы выпили и одновременно швырнули опустошённые бокалы. Но они не разбились, а, мягко стукнувшись, покатились по красному ворсистому ковру.

Работа в глазах сенатора прекратилась. Они застыли, уставившись на неразбившиеся бокалы.

Роберт Кеннеди поднял один из них и постучал пальцем по стеклу. Звук получился глухой, невнятный. Бокалы были из прозрачного пластика.

Это было в мексиканском городе Чигуагуа. В доме-музее Панчо Вильи протекала крыша.

- Надо бы отремонтировать крышу, - сказала сеньора Вилья. - Но они до сих нор не дали мне пенсии. И ни одного песо на содержание музея. Мне говорят, чтобы я кому-то написала, но у меня есть гордость. Панчо тоже был гордый. Они до сих пор ненавидят его и мстят ему, даже мёртвому…

Я вспомнил, как один официальный чиновник поморщился, узнав о моём желании посетить этот дом.

Сеньора Вилья подвела меня к заржавленному старомодному автомобилю, стоявшему во дворе под навесом:

- Видите, вот здесь пулевая пробоина… И здесь… И здесь. Когда в Америке убили молодого президента, я подумала, что моего Панчо они убили точно так же - в открытой машине.

Сеньора Вилья оглянулась, как будто её могли услышать о н и, и перешла на лихорадочный шёпот:

- Я, конечно, необразованная крестьянка, сеньор, но вот что я вам скажу. Они - везде и, может быть, сейчас подслушивают нас. Они - во всех странах, только в Мексике они говорят по-испански, а в Америке - по-английски. Это они когда-то распяли нашего бедного Христа и с той поры ищут всех, кто хоть немножко похож на него, и убивают, убивают, убивают. Это они придумали налоги и канцелярии. Это они построили тюрьмы и расплодили полицию. Это они изобрели дьявольскую бомбу, на которую не пойдёшь с простым мачете…

Сеньора Вилья подошла к застеклённому шкафу, вынула генеральский мундир и посмотрела на свет:

- Проклятая моль. Она проникает всюду. Она разъедает всё…

А над её седой головой с пожелтевшей фотографии улыбался на лихом коне и в сомбреро её Панчо - генерал обманутой Армии Свободы.

У сенатора Роберта Кеннеди были странные глаза. Они всегда были напряжённы.

Но глаза сенатора - два синих сгустка воли и тревоги - никого не гладили по головам, никому не улыбались.

- Запомните мои слова: этот человек будет президентом Соединённых Штатов, - сказал, наклоняясь ко мне, Аверелл Гарриман.

Но глаза сенатора продолжали работать. Между тем затеяли игру в жмурки.

Её пальцы с маникюром лунного цвета, чуть шевелясь, приблизились к язычку пламени, колыхавшегося над свечой.

- Осторожней, огонь… - сказал стоявший неподалёку сенатор.

- А, это ты, Бобби, - засмеялась женщина и бросилась на его голос.

Бобби ловко увернулся и отпрыгнул к стене.

Но женщина с чёрной повязкой на глазах шла прямо на него, преграждая раскинутыми руками пути к отступлению.

Бобби прижался к стене, словно стараясь вжаться в неё, но стена не впустила его в себя…

- Скажите, а вам действительно хочется стать президентом? - спросил я. - По-моему, это довольно неблагодарная должность.

- Я знаю, - усмехнулся он. Потом посерьёзнел. - Но я хотел бы продолжить дело брата.

- Тогда давайте выпьем за это, - сказал я. - Но чтобы это исполнилось, по старому русскому обычаю: бокалы до дна, а потом об пол…

Роберт Кеннеди неожиданно смутился, взглянув на бокалы.

- Хорошо, только я должен спросить разрешения у Этель. Это фамильные из её приданого…

Работа в глазах сенатора прекратилась. Они застыли, уставившись на неразбившиеся бокалы.

Читайте также: