Повесть монах целовал прокаженных чума

Обновлено: 26.04.2024

Преподобный Никифор (в миру Николай Джанакакис) родился в селении Сирикари на острове Крит в 1890 году в благочестивой семье. В 13 лет родители отдали его на обучение цирюльнику, жившему в городе Ханья. Тогда у него обнаружились первые признаки проказы.

В то время критяне ссылали прокаженных на полуостров Спиналонга, поэтому, когда в 16 лет его болезнь стала заметной, Николай уехал в Александрию, где продолжал работать цирюльником. Когда проказа стала распространяться на лицо и руки, один иерей посоветовал Николаю отправиться на остров Хиос, где был лепрозорий, устроенный прп. Анфимом (Вайяносом). Николай прибыл на Хиос в 1914 году в возрасте 24 лет. Там для Николая открылось поле деятельности для совершенствования добродетелей. Прп. Анфим постриг его в иноки с именем Никифор. Он выполнял работы в садах и огородах и был первым певчим в храме. Впоследствии из-за болезни Никифор потерял зрение.

В 1957 году практически слепой и прикованный к постели старец был переведен в противолепрозную станцию святой Варвары в Афинах. Святой преставился ко Господу 4 января 1964 года в возрасте 74 лет. Еще при жизни преподобный, переносивший свои страдания с крайним смирением и в непрестанной молитве, стяжал множество благодатных дарований. За безграничное терпение и любовь к ближним Господь наделил Никифора даром пророчества и утешения страждущих. Когда он скончался, от его мощей исходило благоухание. Многочисленные чудеса, происходившие по молитве святого, были записаны учеником преподобного, отцом Евмением.

Тропари, кондаки, молитвы и величания

Тропарь преподобному Никифору Прокаженному, глас 4

Пло́ти твоея́ прокаже́ние/ мужему́дренне, я́ко И́ов, претерпе́л еси́, Ники́форе,/ ри́зу же души́ твоея́ све́тле очи́стил еси́,/ соверше́нне же на ле́ствицу доброде́телей восше́д,/ по́двиги твои́ми жи́тельства А́нгельскаго дости́же,/ непреста́нно Бо́гу поя́:// Тебе́ сла́ва подоба́ет, Тро́ице Единосу́щная.

Кондак преподобному Никифору Прокаженному, глас 2

Узким путем болезни шествовал еси, Никифоре,/ последовав всецело Господу твоему,/ яко сын достойный,/ иго легкое и бремя благое на рамех понесл еси/ и вшел еси, радуяся, в вечную славу,// и чудесы от Христа прославился еси.

Можно смело сказать, что именно с этого момента чума стала нашим общим делом. До этого каждый из наших сограждан, несмотря на тревогу и недоумение, порожденные этими из ряда вон выходящими событиями, продолжал как мог заниматься своими делами, оставаясь на своем прежнем месте. И разумеется, так оно и должно было идти дальше. Но как только ворота города захлопнулись, все жители, вдруг и все разом, обнаружили, и сам рассказчик в том числе, что угодили в одну и ту же западню и что придется как-то к ней приспосабливаться. Вообразите себе, к примеру, что даже такое глубоко личное чувство, как разлука с любимым существом, неожиданно с первых же недель стало всеобщим, всенародным чувством и наряду с чувством страха сделалось главным терзанием этой долгосрочной ссылки.

Однако некоторые из нас не сдавались, упорно продолжали писать, денно и нощно изобретали всевозможные хитроумные махинации, чтобы как-то связаться с внешним миром, но их планы кончались ничем. Если даже кое-какие из задуманных нами комбинаций случайно удавались, мы все равно ничего об этом не знали, так как не получали ответа. Поэтому-то в течение многих недель мы вынуждены были вновь и вновь садиться все за одно и то же письмо, сообщать все те же сведения, все так же взывать об ответе, так что через некоторое время слова, которые вначале писались кровью сердца, лишались всякого смысла. Мы переписывали письмо уже машинально, стараясь с помощью этих мертвых фраз подать хоть какой-то знак о нашей трудной жизни. Так что в конце концов мы предпочли этому упрямому и бесплодному монологу, этой выхолощенной беседе с глухой стеной условные символы телеграфных призывов.

Впрочем, через несколько дней, когда уже стало ясно, что никому не удастся выбраться за пределы города, кто-то предложил обратиться к властям с запросом, могут ли вернуться обратно выехавшие из Орана до начала эпидемии. После нескольких дней раздумья префектура ответила утвердительно. Но она уточнила, что вернувшиеся обратно ни в коем случае не смогут вновь покинуть город и ежели они вольны вернуться к нам, то не вольны снова уехать. И даже тогда кое-кто из наших сограждан, впрочем, таких было мало, отнесся к создавшейся ситуации чересчур легкомысленно и, откинув благоразумие ради желания повидаться с родными, предложил этим последним воспользоваться предоставившейся возможностью. Но очень скоро узники чумы поняли, какой опасности они подвергают своих близких, и подчинились необходимости страдать в разлуке. В самый разгар этого ужасного мора мы были свидетелями лишь одного случая, когда человеческие чувства оказались сильнее страха перед мучительной смертью. И вопреки ожиданиям это были вовсе не влюбленные, те, что, забыв о самых страшных страданиях, рвутся друг к другу, одержимые любовью. А были это супруги Кастель, состоявшие в браке уже долгие годы. За несколько дней до эпидемии госпожа Кастель уехала в соседний город. Да и брак их никогда не являл миру примера образцового супружеского счастья, и рассказчик с полным правом может сказать, что каждый из них до сих пор был не слишком уверен, что счастлив в супружеской жизни. Но эта грубо навязанная, затянувшаяся разлука со всей очевидностью показала им, что они не могут жить вдали друг от друга, и в свете этой неожиданно прояснившейся истины чума выглядела сущим пустяком.

Но их случай был исключением. Для большинства разлука, очевидно, должна была кончиться только вместе с эпидемией. И для всех нас чувство, проходившее красной нитью через всю нашу жизнь и, по видимости, столь хорошо нам знакомое (мы уже говорили, что страсти у наших сограждан самые несложные), оборачивалось новым своим ликом. Мужья и любовники, которые свято верили своим подругам, вдруг обнаружили, что способны на ревность. Мужчины, считавшие себя легкомысленными в любовных делах, вдруг обрели постоянство. Сын, почти не замечавший жившую с ним рядом мать, теперь с тревогой и сожалением мысленно вглядывался в каждую морщинку материнского лица, не выходившего из памяти. Эта грубая разлука, разлука без единой лазейки, без реально представимого будущего повергла нас в растерянность, лишила способности бороться с воспоминаниями о таком еще близком, но уже таком далеком видении, и воспоминания эти наполняли теперь все наши дни. В сущности, мы мучились дважды – нашей собственной мукой и затем еще той, которой в нашем воображении мучились отсутствующие – сын, жена или возлюбленная.

Впрочем, при иных обстоятельствах наши сограждане сумели бы найти какой-то выход, могли бы, скажем, вести более деятельный и открытый образ жизни. Но беда в том, что чума обрекала их на ничегонеделание и приходилось день за днем кружить по безотрадно унылому городу, предаваясь разочаровывающей игре воспоминаний. Ибо в своих бесцельных блужданиях мы вынуждены были бродить по одним и тем же дорогам, а, так как наш городок невелик, дороги эти оказывались в большинстве случаев как раз теми самыми, по которым мы ходили в лучшие времена с теми, с отсутствующими.

В частности, все наши сограждане очень быстро отказались от появившейся было у них привычки подсчитывать даже на людях предполагаемые сроки разлуки. Почему? Если самые заядлые пессимисты определяли этот срок, скажем, в полгода, если они уже заранее вкусили горечь грядущих месяцев, если они ценою огромных усилий старались поднять свое мужество до уровня выпавшего на их долю испытания, крепились из последних сил, лишь бы не падать духом, лишь бы удержаться на высоте этих страданий, растянутых на многие месяцы, то иной раз встреча с приятелем, заметка в газете, мимолетное подозрение или внезапное прозрение приводили их к мысли, что нет, в сущности, никаких оснований надеяться, что эпидемия затихнет именно через полгода – а почему бы и не через год или еще позже.

В такие минуты полный крах их мужества, воли и терпения бывал столь внезапен и резок, что казалось, никогда им не выбраться из ямы, куда они рухнули. Поэтому-то они принуждали себя ни при каких обстоятельствах не думать о сроках освобождения, не обращать свой взгляд к будущему и жить с опущенными, если так можно выразиться, глазами. Но естественно, эти благие порывы, это старание обмануть боль – спрятать шпагу в ножны, чтобы отказаться от боя, – все это вознаграждалось весьма и весьма скудно. И если им удавалось избежать окончательного краха, а они любой ценой хотели его предотвратить, они тем самым лишали себя минут, и нередких, когда картины близкого воссоединения с любимым существом заставляют забыть о чуме. И, застряв где-то на полпути между этой бездной и этими горними вершинами, они не жили, их несло волною вырвавшихся из повиновения дней и бесплодных воспоминаний – они, беспокойные, блуждающие тени, которые могли обрести плоть и кровь, лишь добровольно укоренившись в земле своих скорбей.

Таким образом, они испытывали исконную муку всех заключенных и всех изгнанников, а мука эта вот что такое – жить памятью, когда память уже ни на что не нужна. Само прошлое, о котором они думали не переставая, и то приобретало привкус сожаления. Им хотелось бы присовокупить к этому прошлому все, что, к величайшему своему огорчению, они не успели сделать, перечувствовать, когда еще могли, вместе с тою или с тем, кого они теперь ждали, и совершенно так же ко всем обстоятельствам, даже относительно благополучным, их теперешней жизни узников они постоянно примешивали отсутствующих, и то, как они жили ныне, не могло их удовлетворить. Нетерпеливо подгонявшие настоящее, враждебно косящиеся на прошлое, лишенные будущего, мы были подобны тем, кого людское правосудие или людская злоба держат за решеткой. Короче, единственным средством избежать эти непереносимо затянувшиеся каникулы было вновь пустить, одною силою воображения, поезда по рельсам и заполнить пустые часы ожиданием, когда же затренькает звонок у входной двери, впрочем, упорно молчавший.

Но если это и была ссылка, то в большинстве случаев мы были ссыльными у себя дома. И хотя рассказчик знал лишь одну, общую для всех нас ссылку, он обязан не забывать таких, как, скажем, журналист Рамбер, и других, для которых, напротив, все муки нашего отъединения от остального мира усугублялись еще и тем, что они, путешественники, застигнутые врасплох чумой и не имевшие права покинуть город, находились далеко и от близких, с которыми не могли воссоединиться, и от страны, которая была их родной страной. Среди нас, ссыльных, они были вдвойне ссыльными, ибо если бег времени неизбежно вызывал у них, как, впрочем, и у всех, тоскливый страх, то они сверх того ощущали еще себя привязанными к определенному месту и беспрерывно натыкались на стены, отделявшие их зачумленный загон от утраченной ими родины. Это они, конечно, в любое время дня шатались по нашим пыльным улицам, молча взывая к лишь одним им ведомым закатам и рассветам своей отчизны. Они растравляли свою боль по любому поводу: полет ласточки, вечерняя роса на траве, причудливое пятно, оставленное на тротуаре пустынной улицы лучом, – все было в их глазах неуловимым знамением, разочаровывающей вестью оттуда. Они закрывали глаза на внешний мир, извечный целитель всех бед, и, упрямцы, лелеяли слишком реальные свои химеры, изо всех сил цеплялись за знакомые образы – земля, где льется совсем особый свет, два-три пригорка, любимое дерево и женские лица составляли ту особую атмосферу, которую ничем не заменишь.

Итак, каждый из нас вынужден был жить ото дня ко дню один, лицом к лицу с этим небом. Эта абсолютная всеобщая заброшенность могла бы со временем закалить характеры, но получилось иначе, люди становились как-то суетнее. Многие из наших сограждан, к примеру, подпали под ярмо иного рабства, эти, что называется, находились в прямой зависимости от вёдра или ненастья. При виде их начинало казаться, будто они впервые и непосредственно замечают стоящую на дворе погоду. Стоило пробежать по тротуару незамысловатому солнечному зайчику – и они уже расплывались в довольной улыбке, а в дождливые дни их лица да и мысли тоже окутывало густой пеленой. А ведь несколькими неделями раньше они умели не поддаваться этой слабости, этому дурацкому порабощению, потому что тогда они были перед лицом вселенной не одни и существо, бывшее с ними раньше, в той или иной степени заслоняло их мир от непогоды. Теперь же они, по всей видимости, оказались во власти небесных капризов, другими словами, мучились, как и все мы, и, как все мы, питали бессмысленные надежды.

И наконец, в этом обострившемся до пределов одиночестве никто из нас не мог рассчитывать на помощь соседа и вынужден был оставаться наедине со всеми своими заботами. Если случайно кто-нибудь из нас пытался довериться другому или хотя бы просто рассказать о своих чувствах, следовавший ответ, любой ответ, обычно воспринимался как оскорбление. Тут только он замечал, что он и его собеседник говорят совсем о разном. Ведь он-то вещал из самых глубин своих бесконечных дум все об одном и том же, из глубины своих мук, и образ, который он хотел открыть другому, уже давно томился на огне ожидания и страсти. А тот, другой, напротив, мысленно рисовал себе весьма банальные эмоции, обычную расхожую боль, стандартную меланхолию. И каков бы ни был ответ – враждебный или вполне благожелательный, он обычно не попадал в цель, так что приходилось отказываться от попытки задушевных разговоров. Или, во всяком случае, те, для которых молчание становилось мукой, волей-неволей прибегали к расхожему жаргону и тоже пользовались штампованным словарем, словарем простой информации из рубрики происшествий – словом, чем-то вроде газетного репортажа, ведь никто вокруг не владел языком, идущим прямо от сердца. Поэтому-то самые доподлинные страдания стали постепенно и привычно выражаться системой стертых фраз. Только такой ценой узники чумы могли рассчитывать на сочувственный вздох привратника или надеяться завоевать интерес слушателей.

Однако, и, пожалуй, это самое существенное, как бы мучительны ни были наши страхи, каким бы до странности тяжелым камнем ни лежало в груди это пустое сердце, можно смело сказать, что изгнанники этой категории были в первый период мора как бы привилегированными. И в самом деле, когда жители были охвачены смятением, у изгнанников этого сорта все помыслы без остатка были обращены к тем, кого они ждали. Среди всеобщего отчаяния их хранил эгоизм любви, и если они вспоминали о чуме, то всегда лишь в той мере, в какой она угрожала превратить их временную разлуку в вечную. В самом пекле эпидемии они находили это спасительное отвлечение, которое можно было принять за хладнокровие. Безнадежность спасала их от паники, самое горе шло им во благо. Если, скажем, такого человека уносила болезнь, то почти всегда больной даже не имел времени опомниться. Его грубо отрывало от бесконечного внутреннего диалога, который он вел с любимой тенью, и без всякого перехода погружало в нерушимейшее молчание земли. А он и не успевал этого заметить.

Пока наши сограждане старались сжиться с этой нежданной-негаданной ссылкой, чума выставила у ворот города кордоны и сворачивала с курса суда, шедшие к Орану. С того самого дня, когда Оран был объявлен закрытым городом, ни одна машина не проникла к нам. И теперь нам стало казаться, будто автомобили бессмысленно кружат все по одним и тем же улицам. Да и порт тоже представлял собой странное зрелище, особенно если смотреть на него сверху, с бульваров. Обычное оживление, благодаря которому он по праву считался первым портом на побережье, вдруг сразу стихло. У пирса стояло лишь с пяток кораблей, задержанных в связи с карантином. Но у причалов огромные, ненужные теперь краны, перевернутые набок вагонетки, какие-то удивительно одинокие штабеля бочек или мешков – все это красноречиво свидетельствовало о том, что коммерция тоже скончалась от чумы.

". мы считаем, что все нееврейские земли украдены. "

Шульхан Арух, гл. 136

Вы ещё не знаете глубины нашей вины. Мы врываемся везде, мы везде поднимаем драку, и мы везде убегаем с добычей. Мы всё извращаем. Мы взяли ваш естественный мир, ваши идеи, ваше предназначение и всё это перемешали и извратили. Мы были в начале не только Первой Мировой Войны, но и всех ваших войн; не только Русской, но и всех ваших революций в истории. Мы принесли несогласие, раздоры, смятение и депрессию во все ваши личные и общественные дела. И мы до сих пор только этим и занимаемся. И кто скажет, сколько ещё мы будем этим заниматься?

Марк Эли Раваж, личный биограф Ротшильдов

Именно эти люди, превратившиеся в деревенских проповедников, подобно пресловутому крысолову, увлекли за собой молодежь Франции. Если верить им - в поход на Святую Землю. Меж тем их истинной целью было разрушение королевства и уничтожение папства. В орды одержимых вливались все новые и новые силы земель Франции, Нормандии, Бретани, Пуату. Десять тысяч, двадцать, сто тысяч человек - люди все шли и шли к сборным пунктам. К толпам из пастухов присоединялись священники-расстриги, монахи-вероотступники, разбойники, воры, нищие и гулящие девки.

Перед этой разгульной и распутной лавиной молодых пастушков несли крест. Сотни тысяч путников в лохмотьях, входя в город, чтобы попросить там милостыню, не задумываясь, пускали его на разграбление. Толпы опустошали Францию в течение целого года, действуя даже с какой-то последовательностью, несмотря на беспорядок, царивший в их рядах, и не щадили ни храмов, ни монастырей.

Едва положили конец неистовству пастухов, как в Пуату, где в то время находился король Филипп V, (сын Филиппа IV, который совместно с лично преданным ему папой Климентом V уничтожил Орден тамплиеров) началось -

Летом 1321 года множество источников, ручьёв, колодцев и водоемов оказались отравленными. Во всяком случае, люди из них боялись пить. Были ли виновны в заражении вод люди с изъеденным болезнью телом, с лицами мертвецов и культяпками вместо рук, помещенные в лепрозории, откуда им разрешалось выходить лишь с трещоткой в руках? Кто приложил тут свою руку, толкнув на бунт этих проклятых богом людей, помимо все тех же недобитых тамплиеров?

Основной версией в начале XIV столетия, которой поверили европейцы, была следующей: в процессе дознания выяснилось, что в распространении болезни участвовали и иудеи, получавшие финансирование от мавританских королей Гранады и Туниса[3], живущих памятью о Реконкисте. Когда христианский мир в результате распространения проказы утратил обороноспособность, сарацины напали бы и захватили его.

Как бы то ни было, но -

Проказа

достигла своего максимума в Европе примерно через 300 лет после начала Крестовых походов. Эпидемическая ситуация с этой (на сегодня малозаразной) болезнью, стала столь катастрофична, что в целях общественной профилактики церковь устраивала убежища для прокаженных lazaretti - по имени первого госпитального ордена Св. Лазаря, основанного в Палестине в 1098 г. на базе госпиталя для прокаженных, включая бывших тамплиеров[4]. К началу XIV века в Англии было открыто 112 лепрозориев. В это время во Франции, занимавшей тогда территорию, вдвое меньшую, чем сегодня, насчитывалось уже до 2000 лепрозориев.

Проказа внушала ужас современникам, что привело к принятию ряда суровых мер для борьбы с нею. Почти повсеместно в Европе прокаженные лишались гражданских прав и наследства, при этом над ними совершался полный похоронный обряд. В конце процедуры на больного бросали лопатой землю, и с этой минуты он считался уже мертвым. Как перед церковью, так и перед обществом.

Если же проказа расцветёт на коже, и покроет проказа всю кожу больного от головы его до ног, сколько могут видеть глаза священника,

и увидит священник, что проказа покрыла всё тело его, то он объявит больного чистым, потому что всё превратилось в белое: он чист.

В любом случае, этот план тогда явно не прошел – проказа распространялась не так быстро. В отличие от чумы. Попробуем проанализировать исторические свидетельства и документы её распространения.

Чума

острая природно-очаговая инфекционная болезнь, характеризуется тяжелейшей интоксикацией, лихорадкой, поражением кожи, лимфатических узлов, легких, способностью принимать септическое течение. Относится к особо опасным инфекциям. Возбудитель - чумная палочка (Yersinia pestis), растет на обычных питательных средах, оптимум роста 28°С. Инкубационный период от нескольких часов, до нескольких дней. Смертность без надлежащего лечения достигает 95-99%.

Исторические свидетельства использования в войнах зараженных трупов животных и людей от Древнего Китая и Средневековой Европы - хунну, монголами, турками – действительно существуют. Во времена борьбы династии Хань с северными племенами, генерал Хуо Квибинг описал подобные случаи, когда трупы умерших забрасывались с помощью катапульт в осажденные города. Вопрос только в том, почему от той же чумы не вымерло само войско Золотой Орды, а Джанибек прожил в добром здравии еще 10 лет, пока не был убит сыном в борьбе за престол?

Шульхан Арух, гл.167

Работорговцы смертью

Показательны и причины, по которым началось военное столкновение у Каффы. «У генуэзцев была иная этика. Они считали, что главное в жизни - выгода, что монголы и тюрки почти не люди, а объект для коммерческих операций. Когда они сильны, их надо использовать, когда ослабли - выкинуть. По сути это была психология зарождавшегося капитализма.

Возвращаясь к времени приближения эпидемии, нужно отметить, что в Европе в то время начались жесткие гонения на ростовщиков. Во Франции в 1306 г. наиболее скаредных иудейских ростовщиков Парижа просто сожгли, конфискуя при этом их имущество по приказу короля Филиппа IV Красивого, попутно пытаясь изгнать евреев из Франции. После этого Филипп принялся за ростовщиков-тамплиеров.

Другие источники

«Если отщепенецъ и отступникъ впадутъ въ яму, то не освобождай ихъ, а если бы внизу

находилась лестница, прими оттуда ее и скажи заключеннымъ: делаю это для того,

чтобы мое животное туда не вошло, а если яму прикрывалъ камень, то положи

его надъ ямой обратно, а заключеннымъ въ ней скажи, делаю это для того,

Талмуд, tr. Aboda s.f. 26,2 (№77)

Иудеи и чума

Чума возникла на фоне необычайно упорной пандемии той болезни, которую тогда считали проказой (см. выше). Важнейшие из документов, говорящие об искусственном происхождении вспышки этой европейской пандемии изложены в письмах гренадского короля и турецкого султана парижским евреям, что посылают им различные снадобья для отравления рек и источников; советуя поручить это прокаженным, обещают прислать много золота и серебра и просят их не жалеть расходов, лишь бы отравить христиан. Оригинальный французский перевод, удостоверенный пятью королевскими нотариусами и припечатанный государственными печатями, по свидетельству Эдмона Дрюмона, автора книги "Евреи в истории Франции", еще в середине XIX столетия находился в хранилище рукописей Национального архива Франции[20].

Поэтому не случайно, что уже в 1348 г. в Европе начались еврейские погромы. Отметим, что подозрения в причастности к эпидемии падали на евреев ещё и потому, что они сами практически не пострадали от эпидемии. А если среди иудеев и были заболевшие, то, во всяком случае, процент их был заметно меньше, чем среди христиан.

Почему болезнь не затрагивала иудеев?

В иудаизме действительно есть строгий запрет для иудеев не употреблять в пищу крови – в упомянутой выше книге Левит (3:17; 7:26,27, 17:16) и Деяния (15:28, 29), и оговариваются некоторые правила гигиены. При этом заражение возможно при обработке шкур зараженных животных или при употреблении в пищу зараженного мяса – например, мелких грызунов, зайцев и лис, среди домашних животных болеют верблюды. Случаи заражения первичной чумной пневмонией наблюдались и от домашних кошек, погибших от пневмонической формы чумы. Но ничего не известно о заражении человека от коз, овец и коров, в организме которых естественным образом вырабатывается природный антибиотик, уничтожающий микробы чумы, опасной для человека (у КРС свои собственные виды болезни). Кроме того, возбудитель чумы уничтожается даже при небольшой термической обработке: при температуре 55 °C погибает в течение 10—15 мин, а при кипячении — практически немедленно.

Галопом по европам

Ряд исследователей подтверждает, что разносчиками чумы были именно еврейские купцы, владевшие торговым флотом. Современников поражало, что, унося жизни европейцев, болезнь щадила ее разносчиков — еврейских купцов. Этот феномен подтверждали и врачи еврейского происхождения[23]. Есть немаловажная

Между тем, по разным местностям Европы поражаемость чумой, а, следовательно, и смертность от нее, были далеко не одинаковы. Если в Шлезвиге умерло 4/5 всего населения, в Голштейне умерло 2/3 всех жителей, в Баварии же только 1/8 часть. В то же время во Франции, в Авиньоне смертность была так велика, что не было никакой возможности хоронить умерших людей. Причину нужно искать и в гигиенических привычках, и в пристрастиях к различным ароматическим веществам. Но не только.

«Если бы мы не нуждались в них (кто не изучает талмуда),

Преимущественно при этой форме болезни на коже человека выступали красные и черные пятна, различные по плотности и насыщенности цвета (карбункулы и петехии). Бубоны появлялись на руках, челюстях и в других частях тела.

Кровососущие

Законным будет предположение, что в своих работах эти ученые использовали имеющиеся

С 1915 г., с началом Мировой Войны и подготовки к революциям, Хавкин перебирается во Францию и Швейцарию, где посвящает себя дальнейшей работе и продвижению сионистского движения, к 1920 став членом центрального комитета Всемирного еврейского союза.

Впрочем, вернемся к теме

Чума и ростовщичество

Экономический хаос

В качестве эпилога. Только в 2005 года было убито 40 микробиологов мирового уровня. К 2009 году это число достигло 100 человек. Большая часть была откровенно убита, остальные умерли при очень странных обстоятельствах. Известно, что они работали над программами, связанными с био-оружием и вирусными эпидемиями.

Использовались материалы "Очерки истории чумы" в 2-х книгах", М.В. и Н.В. Супотницкие, а так же:

[1] М.Дрюон, "Французская Волчица"

[3] Франко Кардини, "Европа и ислам: история непонимания"

[4] Орден Св.Лазаря изначально был создан под юрисдикцией Греческой патриархии. Когда на трон Иерусалима взошёл Болдуин IV, заболевший проказой ещё юнцом, король стал приором Ордена, который приобрёл большое влияние. Практически все заболевшие рыцари Ордена погибли во время Третьего Крестового похода в битве при Форбии в 1244 году. Официально был признан Римом в 1255 г. Орден существует до сих пор.

[7] Большой Толковый медицинский словарь под ред. Г.А.Билича, Оксфорд, М., 1998

[8] J.Hecker, 1842; Г.Гезер, 1867; Г.Ф.Вогралик, 1935; А.Е.Сегал, 1960; M.Kortepeter et al., 2001; M.Wheelis, 2002; и др.

[9] A.W.Henschel, Document zur Geschichte des schwarzen Todes. Mitgetheilt und eingeleitet. Archiv für die gesammte Medicin 2, 26–59, 1842

[20] Национальный Архив Франции, папка Т, 429, № 18

[21] Э. Дрюмон, "Евреи въ исторiи Францiи", т.2 (современный перевод)

[22] Гезер, Генрих, "История повальных болезней", пер. с нем, СПб.: Изд. мед. департамента МВД, 1867, 430 с.

[24] в Пскове и Новгороде даже действовало широко распространённое в Ганзейском союзе Любекское городское право (Lubisches Recht)

Авва Макарий спросил авву Захарию: “Скажи мне, какое дело у монаха?” – “Тебе ли спрашивать меня, отец?” – сказал Захария. Авва Макарий говорит: “Я хорошо знаю тебя, сын мой, но некто заставляет меня спрашивать тебя.” Тогда Захария говорит ему: “По мне, отче, тот монах, кто во всем принуждает себя исполнять заповеди Божий!” (Достопамятные сказания. С. 83. № 1).

520. Предостережение старца юному монаху от посещения корчемниц

Один старец жил в скиту. Однажды, придя в Александрию для того, чтобы продать свое рукоделие, увидел он молодого монаха, вошедшего в корчму. Старец опечалился и остановился возле корчмы, дожидаясь выхода монаха, чтобы побеседовать с ним. Только молодой монах вышел, старец, взяв его за руку и, отведя в сторону, стал говорить: “Брат, разве ты забыл, что ты облечен во святую одежду? Или не знаешь, что ты еще юн? Не испытал еще того, как много козней строит нам диавол? Не знаешь ты, как много вреда для иноков, проводящих время в городе, от того, что они здесь видят, слышат в различных сценах городской жизни? Вот ты без зазрения совести ходишь по корчмам, слышишь и видишь там, чего бы не хотел, и встречаешься там с женщинами. Пристойно ли это тебе? Умоляю, не делай этого, иди лучше в пустыню, где ты можешь получить спасение.” – “Ступай-ка себе, старче! Бог ничего не желает, кроме чистого сердца,” – отвечал молодой инок. “Слава Тебе, Господи! – воскликнул старец, подняв руки к небу. – Пятьдесят лет я прожил в скиту, а чистого сердца еще не стяжал, а ты, юный, шатаясь по харчевням, достиг чистоты сердца! Бог да сохранит тебя и меня, да не посрамит в уповании моем!” – сказал на прощание старец. (Луг духовный. С. 237).

521. Наставление, сказанное разбойником монаху, о пребывании в келии и рукоделии

Авва Палладий рассказывал: “В Фиваидской области, в городе Арсиное, схвачен был убийца. После долгих пыток он был приговорен к отсечению головы. Его нужно было отвести на казнь за шесть миль от города, на то место, где он совершил убийство. Вместе с другими за осужденным шел монах – посмотреть на казнь. Преступник увидел шедшего монаха. “Отче, – обратился он, – должно быть, у тебя нет ни келии, ни рукоделия?” – “Прости меня, брат, – возразил инок, – у меня есть и келия, и занятие.” – “Так что ж ты не сидишь в келии и не предаешься сокрушению о грехах?” – спросил осужденный. “Правда твоя, брат мой, – отвечал инок, – я вовсе не забочусь о своей душе. Потому-то и иду посмотреть на твою казнь, чтоб хотя бы через это прийти в сокрушение.” – “Ступай-ка лучше, отче, сиди в своей келии и благодари Бога, Спасителя нашего. После того как, вочеловечившись, Он умер за нас, человек уже не умирает вечной смертью.” (Луг духовный. С. 86).

522. Авва Моисей, увидев на монахе Захарии Святого Духа, просил у него наставления; Захария истоптал свой куколь и сказал, что если человек не будет так попран, то не сделается монахом

Некогда авва Моисей пришел на колодец почерпнуть воды и увидел юного монаха Захарию, молящегося при колодце. Дух Божий в подобии голубя восседал на его голове. Авва Моисей попросил Захарию: “Дай мне наставление для моего жительства.” Захария, услышав это, пал к ногам старца: “Меня ли спрашиваешь, отец?” Старец сказал ему: “Поверь, сын мой Захария, что я видел Святого Духа, сошедшего на тебя, и нахожу нужным спросить тебя.” Тогда Захария снял куколь с головы, положил его под ноги и, истоптав, сказал: “Если человек не будет попран таким образом, то он не может сделаться монахом.” (Еп. Игнатий. Отечник. С. 132. № 4).

523. Отшельники, достигшие совершенства, сказали авве Макарию Великому, что монах должен отречься от всего, принадлежащего миру; если же он немощен, то пусть безмолвствует в келии и плачет о грехах

Авва Макарий Великий встретил в глубокой пустыне двух отшельников, достигших христианского совершенства и превосшедших естество, так что они даже не нуждались в одежде. Он спросил у них: “Как можно стать истинным монахом?” Они отвечали: “Если человек не отречется от всего принадлежащего миру, то он не может быть монахом.” Святой Макарий сказал им: “Я немощен и не могу провести такого жительства, какое проводите вы.” На это они отвечали: “Если ты немощен, то безмолвствуй в келии, оплакивая свои грехи.” (Еп. Игнатий. Отечник. С. 310. № 7).

Преподобный отец наш Никифор, в миру Николай Дзананакис, родился в деревне Сирикари на западе Крита. Во младенчестве он лишился обоих родителей. В тринадцать лет дедушка отправил отрока служить в цирюльню городка Ханья. Здесь его все полюбили как прекрасное, умное, общительное и доброе дитя.

Но жизнь уготовала ему тяжкий и болезненный подвиг, который начался, когда на теле появились первые признаки недуга, известного как проказа.

Юный Николай сильно испугался и огорчился.

Чтобы власти не узнали этого и не заперли его на безводном острове Спиналонга, когда симптомы болезни станут слишком явными, в возрасте шестнадцати лет он бежал в Александрию Египетскую.

Там он познакомился с цветом тогдашнего греческого общества и архиереем Патриаршего престола, — все они очень полюбили доброго Николая.

Немного времени спустя, когда признаки проказы стали видимо проявляться, особенно на руках и лице, нужно было бежать и оттуда. Но куда? Этого никто не знал. Тогда один архиерей, которому Николай доверил свою беду, послал его в лепрозорий Хиоса, окормляемый преподобным Анфимом [1] .

Три года спустя святой Анфим постриг юношу в монашество с именем Никифор. Близ своего духовного отца юный монах достиг великой меры добродетелей.

Истинный Божий певец

Неземной этот ангел нес еще одну тяготу по причине своей болезни: мало-помалу он терял зрение, но от всего сердца пел множество тропарей и читал Апостол.

В Афинах

Преподобный отец наш Никифор преставился 4 января 1964 года, в предпразнство Богоявления.

Чудеса стали совершаться уже на исходе земного пути, но особенно много — после блаженной кончины, как то засвидетельствовали получившие от святого благодеяния и исцеления.

Прославление

3 декабря 2012 года соборным решением Вселенская Патриархия официально причислила к лику святых преподобного и богоносного отца. Память его совершается 4 января [3] .

Составлено 23 мая 2013 года, в день преставления преподобного Евмения, Симоном, последнейшим из монахов

Тропарь, глас 4, подобен: Вознесыйся:

Пло́ти твоея́ прокаже́ние/ мужему́дренно, я́ко И́ов, претерпе́л еси́, Ники́форе,/ ри́зу же души́ твоея́ све́тле очи́стил еси́,/ соверше́нне же на ле́ствицу доброде́телей восше́д,/ по́двиги твои́ми жи́тельства А́нгельскаго дости́же,/ непреста́нно Бо́гу поя́:// Тебе́ сла́ва подоба́ет, Тро́ице Единосу́щная.

Примечания:

1. Преподобный Анфим Хиосский, основатель и духовник женского монастыря Богородицы Помощницы на острове Хиос.

2. Из проповеди, произнесенный в день памяти прп. Никифора в монастыре Богородицы Помощницы.

3. По новому стилю, когда у греков — предпразнство Богоявления. Поэтому, если память преподобного выпадает на пятницу, ее переносят на 3 января, ибо когда четвертое января — пятница, по уставу утром положено прочитывать только Царские часы, а Божественная Литургия не совершается.

Дорогие друзья, наш проект существует исключительно благодаря вашей поддержке.